Дома Саша привык ложиться глубокой ночью, но сегодня так устал, что рад был уйти в начале одиннадцатого. С момента его приезда прошло всего пять часов, но ощущение было, что здесь он прожил несколько очень долгих, странных, наполненных нервными моментами дней. Мама разложила ему крайнее у окна кресло. От постельного белья так же неприятно пахло табаком и сыростью, как во всём доме, дно постели было кривым, продавленным, сама она ужасно узка, и он никак не мог уснуть, хотя желание было невероятно сильно. Глаза болели. Димка, лёжа у двери, всё так же таращился в экран телефона, при этом оставил телевизор включённым, не сбавляя громкости, и там очень шумно кто-то перестреливался, перемежая пальбу с ором: начало на английском, а после перекрывавшим голос запаздывающим русским переводом. Отец оглушительно всхрапывал рядом, а запах спирта, исходящий от него, невозможно заполонил все комнату, в которую мать притворила дверь, чтобы не мешать звуками с кухни, где она собиралась что-то готовить на завтра. На улице опять громко залаял пёс, совсем рядом, и Саша понял, что это «Клавкин кобель», о котором много и недовольно рассказывала ему в телефонных разговорах мама, когда совсем не о чем было говорить. Он лаял бесконечно, особенно по утрам, и тогда раздраженная тётка выбегала на крыльцо и начинала орать на него матом, ещё громче, заглушая саму собаку; а когда ей надоедало, и она уходила, пёс продолжал надрываться, как ни в чём не бывало. «Я её спрашиваю, – жаловалась мама, – ну на что он тебе? Ведь и гает, и гает, а охранять нечего! Нет, говорит, одной страшно, он и тебя, и меня защитит, если что! А как он защитит, когда на цепи короткой?». Кажется, если Саша ничего не путал, это был второй уже пёс, заведённый тёткой, боявшейся одиночества, со смерти мужа – и оба были одинаково брехливые. «Не хуже самой Клавы», – как со смехом завершала свои истории мама.
Через некоторое время он проснулся, не понимая, задремал ли, или так и лежал, потеряв счёт времени. Чуть погодя осознал, что телевизор не работает и больше никто не храпит, только мерный тихий сап раздаётся за его спиной да тикают часы. За дверью послышался отчётливый свист женского шёпота.
– Ты где, скотина, лазила столько времени?
– Гуляла я!
– Гуляла? Я тебя когда просила прийти?
– Отстань! Некогда было!
– Ах, некогда! Ну простите, товарищ директор!
– Что ты хочешь? – устало. – Иди спать.
– Как же я пойду спать? Я тебя ждала сидела!
– Зачем?
– Потому что ты дочь моя, дурная!
– Сама дурная! Причём тут это?
– А притом! Брат приехал – ты, хамка, встретить его не могла!
– Блин, завтра встречу!
– Так стол накрывали сегодня!
– И что я за этим столом не видела? Как папа нажрался? Или как вы все Первый канал смотрели?
– Да что ж ты за сволочь такая! Ничем тебя не проймешь! Меня тебе не жаль – я больная, у меня сердце, ты знаешь, сижу до поздней ночи, тебя жду, названиваю тебе! Ты б хоть брата пожалела! Ехал так долго, тебя повидать!
– Прям меня?
– Ну, всех нас, мы ж семья его!
– Чё ж тогда раньше не приезжал?
– Ты помолчи лучше! Я тебе сказала: ещё раз так поздно заявишься – я тебя выпорю!
– Я на тебя в службу опеки напишу.
– Пиши! Пускай забирают тебя на хрен, моих сил нет больше!
И, сопровождаемая натужным скрипом половиц, всхлипывая горько, мать ворвалась в комнату и начала разбирать своё спальное место возле отца.
«Этот еще развалился, господи прости», – причитала она шёпотом, раздражённо встряхивая одеялом. Дверь за ней со стуком затворилась, в соседней комнате тоже злобно топали и шуршали.
