Мусор - страница 24

«Ну, сука, никакого житья нет, когда ж ты сдохнешь!», – выругалась напоследок тётка, добавила: «Отравлю», – и что-то ещё тише, что уже было не разобрать. Дверь снова хлопнула, хотя собака не унялась ни капли, а только сильнее распалилась.

На диване раздался тяжёлый вздох, он отчаянно забродил, мама, долго переворачиваясь, зашептала привычное: «Господи», – и даже отцовское похрапывание сбилось с отлаженного ритма.

Саша махом сел на кресле.

– Ты не спишь? – в голос спросила мать и торжествующе улыбнулась. – Я ж тебе говорю, с такими соседками выходных у нас не бывает.

Она тоже начала медленно и тяжело подниматься: диван был очень низок, все спали почти у пола, и маме явно было нелегко встать из такого положения. Она возилась долго, Саша не знал, удобно ли будет помочь ей, и просто сочувственно смотрел, хотя и это было неловко: рубашка на ней была полупрозрачная и каждое движение всё выше задирало её. Наконец, она поставила свои большие, отёкшие ноги на выцветший, расползающийся половик.

– А этим все нипочем, – махнула она рукой себе за спину. – Будут спать до обеда, ничего не слышат. Ты сам хорошо спал?

– Как убитый, – ответил Саша, не соврав.

Он был очень рад, что неловкость вчерашнего вечера как-то позабылась, а при дневном свете всё выглядело проще и дружелюбнее в этом доме. Он даже разглядел в окно, что солнца сегодня нет, но небо высокое, светло-серое, больше похожее на весеннее. На ветру согласно кивала головой почти до конца облетевшая суховатая, болезненная яблонька.

– Ладно, пошла завтрак готовить, – и мать страдальчески заскрипела в унисон с измученной своей постелью, медленно вставая на ноги.

Саша полежал ещё немного, прислушиваясь к нестройному дуэту, сложившемуся из двух мужских храпов. Он думал, беспрестанно отвлекаясь на какую-то стороннюю ерунду, о предстоящей работе. Всё приводило его к тому, что нужно искать Николая Степановича, расспрашивать его о происходящем, о том, что привело именно его к протестному решению, как пришла в голову идея записать это обращение. «Надо у мамы спросить, где искать его».

Он убедился, что кругом никого нет. Отец с Димой всё так же спали, мать уже грохотала кастрюлями на кухне. Саша встал, снял со спинки кресла подготовленный заранее спортивный костюм и быстро оделся. Тёмных штор в комнате никогда не было – только сетчатый тюль с цветами, несменяемый, но окна располагались высоко над землей, а между домом и улицей был довольно длинный участок двора, поэтому можно было не опасаться, что кто-то станет подглядывать в окна. Однако то детское чувство наплевательства к своему телу, постоянному нахождению на людях, в большой семье и тесном доме, ещё не вернулось к нему, и он боялся, что кто-то обнаружит его в одних трусах.

Одевшись, Саша снова пошёл на крыльцо. В тёмной проходной комнате на подушке виднелась только копна светлых волос, да в другом конце из-под одеяла торчала пятка с двумя острыми косточками, жалобно выступающими повыше неё по бокам. В прихожей, благодаря тусклому освещению через маленькое окошко, теперь можно было разглядеть старый комод, алый бархатный диван – одна секция от просторного углового, так же принесённого отцом с работы после списания: длинная его часть была поставлена под окном, а загиб для угла – у противоположной стены, рядом со шкафом, в котором сломалась дверь. Он ощерился беспорядочно навешанными в него разноцветными пальто и свисавшим с верхней полки завитком старого телефонного провода. Одежда лежала кучами и на диване тоже. В углу, у нагревательной колонки, на подстеленной газете всегда аккуратно были выставлены на просушку ботинки. Половиков на полу обычно было больше одного – но сейчас, кажется, прибавились ещё. Все они, как будто принципиально не сходящиеся ни цветом, ни узором, были наложены один на другой и пересекались высокой горкой в середине, на шатающейся крышке лаза в подвал. Она проседала под шагами, ощутимо проваливалась вовнутрь, издавала сложное, протяжное поскрипывание, и от её передвижений слегка подрагивала вся другая мебель в прихожей, а в глубине шкафа сейчас звякнуло что-то, похожее на посуду. Саша вспомнил, что в детстве у него был навык – всегда огибать эту часть прихожей, чтобы никто не догадался о его уходе или возвращении.