К Саше вернулось это противное чувство неудобства. Здесь он всегда превращался в неуверенного юношу, совершающего ошибку за ошибкой, подводящего родню, неуместного, каким был, когда ещё жил с ними и спал каждую ночь в этом самом кресле. Ничего не изменилось, и ему всё это было отлично знакомо, не смущало и не возмущало, однако казалось, что он зря ворвался снова сюда – будто бы стеснял их, заставлял стыдиться своего уклада, менять привычный образ жизни или оправдываться за него. Может быть, никто так не думал, но он никак не мог отделаться от мысли, что мешает, сильно мешает жить своей странной, жалкой и трогательной семье, пугая и смущая их своей инородностью и будто бы успешностью. С этой мыслью он уснул, как провалился в пустую и тёмную яму, уже до самого утра.
Глава 5
Проснулся наутро он от того же настойчивого лая. Нехотя открыл глаза и при дневном свете ясно разглядел давно не крашенную, пожелтевшую трубу отопления, тянувшуюся через всю комнату поверх бумажных грязно-розовых обоев, кое-где заметно отстававших от стены. Поскольку окна в комнате выходили на запад, пока было неясно, солнечно ли сегодня или нет. Субботним утром в доме стояла особенно глухая тишина: лишь эта разрывавшаяся собака за окном, да вторивший ей петух в заметном отдалении, а ещё дальше, для самого тонкого слуха – нежный колокольный перезвон в честь окончания утренней службы. Кажется, он бывает в десять. Но, возможно, и в одиннадцать.
За спиной слышался хоровой сап. Оборачиваться Саше не хотелось, и он лежал, глядя в стену поверх ручки кресла, уютно раскинув уставшие, приятно гудевшие ноги на прохладе простыни под лёгким одеялом. Он попал в ласковый момент детства: выходной, никто никуда не идёт и его будить не станет. С кухни доносится запах оладьев, которые жарит мама к завтраку, бурчание телевизора; тогда ещё была жива бабушка, с утра пораньше пулемётной очередью строчившая чей-то заказ на своей швейной машинке. Впрочем, сейчас, как он понимал, и в будний день рано утром вставать надо было бы только Ангелине в школу – отец давно был на пенсии, Дима нигде не работал, и не могла позволить себе спать до обеда только вечно хлопотавшая по хозяйству мать. После недолгого изучения нашёлся и знакомый фрагмент абстрактного узора обоев, паутинными трещинами расходившегося по всему полотну, здесь собиравшийся в профиль человека с большим, надвое, как клюв, поделённым носом, и в шляпе со странно острыми полями.
Он всё же заставил себя перевернуться на другой бок. Нет, сейчас спала и мама, лежавшая большой белой горой под одеялом в странной и пугающей близости от него. Саша ужаснулся, неужели спал до восемнадцати лет практически в одной постели с родителями – их диван располагался сантиметрах в двадцати, а то и меньше, от его места. «Хорошо, никто не знает», – подумал он и умилился, что в месте его рождения даже страхи какие-то подростковые.
Вдруг совсем рядом, как будто за его спиной, глухо хлопнула дверь. Резкий хриплый окрик вспорол всю магическую тишь деревенского утра:
«Проститутка! Ты чё лаешь? Заткнись! Мразь! Тварь! Ух, я тебя… Ща-а-ас, только валенки обую…».
Собака радостно зашлась ещё громче, видимо, довольная тем, что ей отвечают. Вдруг она взвизгнула и залаяла тонко, жалобно. Кажется, Клава кинула в неё что-то, поскольку этому предшествовало чёткое гиканье – когда кто-то неповоротливый быстро, но с трудом наклоняется к земле.
