На песчаном пляже огромные валуны. Серые, выбитые в камне надписи. «Онуфриев Н.», «А.Босых», «Наташа и Вера Лебядкины из Дубровичей». Отметились даже «Работники ленинградского Пищетреста № 45 – 5/VII-1940».
Когда я возвращаюсь, наши устроились и курят на крыльце барака. Камера в траве похожа на жука-скарабея. Вокруг вертится собачонка, ее хвост смешно болтается. Тишина, пасмурно.
– У меня печь погуще, – зовет Степанов.
Я бросаю вещи на койку у окна. За печью еще закуток, отделенный занавеской. Топчан, матрас, одеяла. К фанере приколота фотография белокурой девочки. Над ней жестяная иконка Николая Угодника, проржавленная. На этажерке журналы «Охотник и рыболов» за 1979 год. Еще газеты и тетрадки, сложенные в стопку.
Серая тюлька легко скользит по леске. Я присвистываю – за окном, где два часа назад плескалась вода, голый песок и камни.
Отлив, по-местному – урон.
Беспомощно выставив рыжее днище, на боку лежит наш катер. Вдалеке по лужам бегает не то собака, не то кошка.
– Смотрите, – показываю.
Дрова падают у печки, Степанов отряхивается.
– Так лисы, – он выглядывает. – Рыбы в лужах уйма. Печку сами?
Я качаю головой: «Не умею».
Он берет с полки журнал, рвет и комкает страницы. Терпеливо, как маленькому, показывает, как заложить дрова и сунуть бумагу. Где заслонка.
– Только поглубже, – показывает. – Нато́шкает.
В смысле – чадить будет.
«Охотник и рыболов» отсырел и горит плохо. Вдыхая сизый дым, я чувствую себя так, словно все это уже случилось. Изба, печка. И как все не занимаются дрова. Или случится.
– Ужин через час, – круглое лицо Степанова в окне.
Я улыбаюсь в ответ:
– Хорошо.
На столе вареная картошка, тушенка, бутылки и медовый тортик от Вити, который не может без сладкого.
Степанов со всеми чокается и опрокидывает рюмку. Несколько секунд сидит, выпятив нижнюю губу, и смотрит в одну точку. Потом убирает рюмку и принимается за еду.
Картошка, а потом и чай одинаково горчат.
– Морская в грунтовую, – объясняет Степанов. – Просачивается.
После ужина он сметает в миску объедки (говорит: «ошурки»). Собачонка, прикончив еду, гоняет пустую миску по полу. Миска громыхает, и Степанов ударом сапога загоняет ее под лавку. Собачонка скулит.
Постепенно разговор все громче. Этими байками – о том, что с кем на съемках приключилось, – я сыт по горло. Надоело.
– А как они говорят «киоск»? – Дядя Миша вспоминает Владивосток, где мы снимали Крепость.
– Алексей – «киосок»!
Степанов пробует слово на язык: «киосок», «киосок».
– Или «повешался», – говорит техник.
В смысле «повесился».
– Это что, – оператор. – У нас на Валааме…
Он тянется за бутылкой:
– Помнишь, Вить?
Витя жует тортик.
– Сидим в скиту и вдруг – монах…
Все улыбаются и смотрят на Степанова. Я беру одну из бутылок и киваю Севе: «Уходим?»
Сева показывает глазами: «Догоню».
– В люлю? – Степанов тоже встает.
– Пройдусь, – неопределенно мотаю головой.
– В сенях бахилы.
На улице тишина, только сосны шумят. Валуны на берегу облиты лунным светом, воздух от воды искрится. Поверхность моря исчерчена струящимися потоками. Прилив.
