– С какой башни падать?
Несколько лет назад я не задумываясь ответил бы: «С Аввакумовой». Но теперь говорю:
– Не знаю.
На следующий день сеет мелкий дождь, но к обеду неожиданно светлеет. Это самая хорошая погода для съемок, и дядя Миша торопится, гонит всех на выход.
После полудня мы перебираемся с улицы в храм. Когда Степанов отпирает дверь, я замечаю как Сева украдкой крестится.
Техник, замыкающий шествие, крестится тоже.
Через десять минут все готово, нужно только поставить свет. Это работа осветителя, и я смотрю на его кофр, как на ящик Пандоры. Наконец дядя Миша, тихо чертыхаясь, вскрывает его. Мы ставим лампы, тянем кабель. Сева щелкает тумблером.
От света храм словно раздвигается. Купол, ниши – уходят в глубину. Такое ощущение, что храм не забросили, а просто недостроили.
Пока наши доснимают в храме, я свободен. Можно изучить Остров, хотя что? Через пять минут слепая тропа выводит по хребту на перешеек, слева и справа валуны, море. Вот и весь Остров. А дальше через пролив – Малый.
Я перехожу по камням на ту сторону. Малый Остров совсем крошечный, и тропа быстро упирается в рощу; дальше обрыв. Над обрывом между двух сосен заросший холмик. Деревянный крест – поперечина висит на гвозде, как пустой рукав. А сам холмик обложен камнями. Несколько минут я молча стою над крестом, кутаясь от ветра. Ни надписи, ничего. Безымянная могила.
После ужина все разбредаются по комнатам. Витя, пока работает дизель, подключает компьютер, остальные режутся в карты. Дядя Миша ушел к себе за перегородку. Сева, сложив на груди руки, дремлет у печки.
Я возвращаюсь в избу.
Степанов не спит, возится за занавеской.
– Алексей! – Я хочу спросить про могилу.
Занавеска отодвигается:
– Аю?
Он слушает, пощипывая ухо:
– Вам для передачи?
– Нет, зачем.
– А то это ж легенда.
Помолчав, он рассказывает.
– Давно, в пятидесятых. Два бича, он и она. Пара. Откуда, никто не знал, а сами не распространялись. После лагерей, наверное. Ну и договорились, начальство даже керосин выдало. Вроде платы за охрану, за зиму. Хотя от кого охранять? Всю зиму Остров и так заперт.
– Как это заперт? Землю вон с берега видно.
– Лед не схватывается, – отвечает Степанов. – Из-за реки, течение же. В сплошное крошево. Ни на лодке, ни пешком до апреля.
Степанов чему-то посмеивается, а я не могу поверить: быть отрезанным от всех? Когда до земли рукой подать?
– Метафора.
– Аю? – Степанов не понимает.
– И что могила?
Он снова выглядывает из-за занавески:
– Я и говорю, в зиму один так заболел, что без специальных лекарств никак. И второй пошел, на лодке пошел. А когда вернулся, тот, больной, уже помер. Опоздал он. Ну и похоронил. Я мальчишкой был, точно не знаю. Но говорили – так было.
– И что потом? Который остался?
– Весной исчез, – Степанов пристально смотрит на меня. – Когда пришла партия, ни его, ни лодки. Только могилка.
Смотрит на этажерку:
– И вот.
Он приподнимает журналы, тянет.
Из стопки сыплется труха и мышиный помет.
– Дневник, тридцатые годы, – протягивает тетрадку Степанов. – Только страницы на растопку повыдрали.
– Бичи – и дневник?
Честно говоря, мне немного страшно открывать эту пухлую, в черной дерматиновой обложке тетрадку.
– Так они из образованных, – говорит Степанов. – Интеллегенция.
Он приглаживает жидкие волосы и снова пристально смотрит.
– После лагерей таких на Севере много было. Тут прописку не спрашивают.
