По выходным отец приезжал навестить нас, и всегда просил соседей, у которых было пианино, разрешить мне поиграть. Я играл, а он сидел и слушал… Потом он снова на неделю уезжал в город. Я же по своей воле за соседский рояль не просился, и мама не настаивала.
В то время я чуть не погиб. Пока взрослые занимались хозяйством, мы, дети, развлекались, как умели. Например, часто бросали в костер патроны, которые в огромных количествах валялись на окрестных лугах и в рощах. Они взрывались, а мы смотрели – такое вот развлечение. Сейчас такое даже трудно представить. Другая была реальность.
«В чудеса я никогда не верил. Мне в жизни ничего не давалось легко».
Р. Паулс
И однажды рвануло всерьез… Взрывом мне обожгло глаза, я тер их и ничего не видел, не понимал, что происходит. В каком ужасе были мама и бабушка, когда я прибежал домой, описать трудно. Врача в деревне не было. Что делать? Тут кто-то подсказал, что врач есть в воинской части, которая стояла по соседству. Меня срочно повезли туда. Военный врач оказался замечательным специалистом, который сумел спасти мне зрение. Помню, мне долго мазали лицо ужасной желтой мазью. Но со мной все обошлось благополучно. А несколько ребят от таких же шалостей погибли. Как подумаешь, от каких случайностей зависит человеческая жизнь…
Но – вот же мальчишки! – ничему меня этот случай не научил. Спустя некоторое время я, спрятавшись в сарае, стал разбирать на части патрон. Он и взорвался. Смотрю, рука вся в крови. Отец был вне себя, мне еще и ремня досталось. А от взрыва до сих пор шрам на руке остался.
После войны мы с мамой вернулись из деревни в Ригу, и мои музыкальные мучения продолжились. Отец считал, что нужно наверстывать упущенное. Сначала для меня наняли частных учителей по музыке, я занимался дома с известными преподавателями – профессором Валерием Зостом, Эммой Эглите. Но особых успехов у меня не было. И тогда кто-то надоумил отца отдать меня в музыкальную школу имени Эмила Дарзиня, которая работала при Латвийской консерватории.
Так, в 1946 году, для меня началась новая жизнь. С утра я шел в обычную школу, а после обеда отправлялся в музыкальную. Вечерами сначала делал уроки, а потом – под строгим взглядом отца – допоздна играл на пианино. Мне было 10 лет, и я жил, как робот. Хотя тогда роботов еще не было.
Соседи судачили: «Тиран этот Волдис! Ведь мальчишке так трудно». Отец даже не слушал. Он был уверен, что все делает правильно, он уже видел меня на сцене и слышал аплодисменты зала. Когда все сбылось, он, кажется, даже не слишком удивился.
Я молчал и хмурился, но не жаловался. В нашей семье это не было принято. Так же, как и нежности. Когда мы хотели приласкаться, мама всегда говорила: «Нечего лизаться». Когда приходили гости, нас, детей, отправляли на кухню. За общий стол нам с сестрой разрешали садиться только с 14 лет. Но при этом все мы друг друга любили, и только со временем я понял, какие у нас с сестрой были замечательные родители. Они обладали поразительным здравым смыслом и житейской мудростью.
Порой я чувствую себя виноватым перед ними. По молодости доставил им немало огорчений. Что уж теперь, ничего не поделаешь…
Мой отец похоронен на Лачупском кладбище в Риге, под высокими соснами – рядом с мамой, бабушкой, дедушкой. Все они там… У отца день рождения 24 декабря, под самое Рождество. В этот день я всегда туда приезжаю, ставлю свечку. Думаю, вспоминаю…
