Читать онлайн Елена Барлоу - Музыка Нового Света. Том 1

После утренней службы в старой церквушке, отремонтированной после прошлогоднего погрома французами, Генри Уотерс, как и всегда прежде, вернулся домой, снял отяжелевшую от накрапывающего дождя мантию, бросил её на постель и уселся за грубосколоченный деревянный стол. Свеча, которую он зажёг ещё до рассвета, горела до сих пор, и её слабый огонёк отражался в стекле окна, расположенного над столом.

Это было пасмурное, мерзкое во всех смыслах утро. Небо заволокли тяжёлые тучи, и колючий дождик, несомненно, обещал портить местным жителям настроение в течение всего дня. В церкви соседи донимали молодого пастора последними новостями и слухами: у кого корова подохла, у других заболел ребёнок, у третьих индейцы делавары (а кто же ещё, кроме них?) увели по реке единственную лодку.

Более осведомлённые и мозговитые, в основном мужчины, говорили о скором обложении налогом, который вводила в колониях Великобритания, дабы покрыть расходы на войну с Францией. Местные были в ярости. Оно и понятно. Семилетняя война закончилась год назад, но жизни простых колонистов едва ли изменились к лучшему. Уотерс и сам это ощущал.

Перед проповедью пастору пришлось выслушать кучу жалоб и проклятий прихожан, в основном, сетовавших на политику новоиспечённого короля Георга III, которого местные называли «собачкой Джона Бьюта». Четыре года минуло со смерти старого короля, и всё это время за океаном подогревалась неприязнь к американским колониям, представителям которых Великобритания отказывала в местах в парламенте, к тому же начинала вести беспощадную налоговую политику.

Пастор Уотерс нехотя слушал эти заумные, порой гневные речи местных активистов и друзей губернатора провинции Пенсильвания – сэра Ричарда Пенна, сына своего знаменитого отца, основателя самой дружелюбной и приятной колонии.

Многие роптали, что новой войны не избежать. Совсем скоро, лет через восемь-десять, Тринадцать колоний потребуют своей независимости, если Великобритания и дальше продолжит «запрещать то, запрещать сё!»

Уотерс выслушивал всё это, не вникая в разговоры. Но он являлся значимым человеком здесь, в поселении, расположенном в живописной местности с водопадами и самым известным из ручьёв – Фоллинг Спринг. Уотерс обязан был, как пастор и представительное лицо, стоять в окружении возмущённых прихожан, заскучавших после окончания Семилетней войны без сплетен и новостей о смертях, и слушать их, слушать да кивать…

Последние несколько месяцев даже индейцы не лезли на их территорию; всего два или три случая контакта с краснокожими в полгода, не более. И никаких конфликтов. Народ скучал в окружении густых лесов, северных гор и прохладных ручьёв, прорезавших эту некогда дикую местность едва ли не на каждом шагу…

И сидя в полной тишине своего небольшого дома, чуть обособленного от других просекой, Генри Уотерс глазел, не отрываясь, на спокойный огонёк свечи, и думал… думал…

Последнее время в его мыслях постоянно звучала эта мелодия – старинная колыбельная, которую он запомнил ещё с детства благодаря стараниям покойной матери. Набожная женщина, по принуждению ставшая протестанткой, она не забывала своих корней, уходящих далеко-далеко в историю древней Скандинавии. Она любила время от времени напоминать и супругу-плантатору, и непутёвому сыну, выросшему на проповедях лютеранских священников, о своей принадлежности к королевскому роду данов – Скъёльдунгов.

Раньше он не задумывался о том, настолько это значимо – помнить о предках, о неких фактах из далёкого прошлого, способных повлиять также и на настоящее. Его мать всегда была такой, до самой смерти – она жила легендами о Скандинавских конунгах, рассказывала о величии королей прошлого и восхваляла свою родину, лежащую далеко за Атлантикой.

Генри никогда не понимал её. Он не понимал её связи с миром, к которому нельзя было прикоснуться. Он также не понимал своего отца – пьяницу и развратника, обожавшего тискать чернокожих рабынь, а таковых у него имелось целых три. Земные привязанности родителей стали когда-то для Генри бременем, поэтому, ещё в возрасте тринадцати лет, он бежал из Чарльстона в Пенсильванию, где его ждали долгие скитания и свобода вероисповедания.

Множество значимых событий пронеслись у него перед глазами, стоило лишь на мгновение унестись назад, в одинокое детство… И что теперь?

Он снова одинок. Он – один из самых уважаемых людей в поселении, знакомый Ричарда Пенна и верховного судьи провинции Уилльяма Аллена, свободный и независимый, рождённый в Новом Свете – и всё это в его-то годы… Но он совсем один.

Генри ненадолго прикрыл глаза. Затем сковал вместе пальцы рук и уткнулся в них губами. Как же он устал! Устал от всех и устал существовать в одиночку. Его давно уже тошнит от колонистов, от детей и взрослых, от шведов, англичан, евреев и африканцев-рабов… Тошнит от воспоминаний о войне, о детстве и времени его побега из дома. От местных состоятельных мужчин, желающих подсунуть ему своих урождённых американок-дочерей, потому что он якобы «молод, красив и силён, и верой служит Господу»… Его раздражает всё, что связано с этим местом, но даже мысль о возвращении домой кажется ему ещё противнее.

Если бы он решил бросить всё и уехать, куда глаза глядят – никто бы не стал преследовать. Однако на севере, и это было известно, не выжить путешественнику. На востоке – лишь океан, а на западе – диком и непокорённом – озлобленные и притеснённые индейцы, с каждым днём становящиеся всё враждебнее.

Отсюда никуда не сбежать. Иного выхода не существует.

Три года Уотерс посвятил церкви и молитвам, считая, что однажды мог бы отыскать в религии ответы и спокойствие души… Но даже здесь, в самой тихой гавани для человека, не было ничего, что могло тронуть его или оживить.

Вот так обрывается жизнь? Когда осознаёшь – ничто более не связывает тебя с этим миром, и ты существуешь лишь ради сна и приёма пищи. Тогда какой смысл заставлять себя? Удерживать себя в оковах повседневности и созерцания одних и тех же ненавистных лиц – день за днём, пока не стошнит?!

Генри Уотерс открыл глаза. Он медленно, словно лениво, стянул с себя белый шейный платок и смахнул его на пол. Затем поднёс ладонь к огоньку свечи и стал удерживать её так, пока не ощутилась острая боль. Он даже не вскрикнул, лишь заскрипел зубами. В этом бесполезном акте самобичевания не было никакого смысла…

В ящике прикроватной тумбы лежал старый мушкет, который Генри ещё мальчишкой забрал с собою из дома. Стрелять доводилось, и не раз, но едва ли хоть один из тех выстрелов принёс ему счастье. Скорее, они лишь отсрочили неизбежное.

В течение нескольких минут пастор Уотерс мерил шагами комнату, поглаживая оружие пальцами, словно пытаясь наощупь вспомнить то ощущение – когда мушкет идеально ложится в руку. Затем он спокойно задёрнул шторки двух квадратных окон.

Время шло. Заряженный мушкет всё ещё лежал возле догорающей свечи, но Уотерс даже не смотрел на него. Он оттягивал роковой момент до последнего… Затем фитиль, наконец, утонул в расплавленном воске, и комната погрузилась во мрак.

Почему-то именно в ту минуту слова колыбельной его матери вдруг вспыхнули в мыслях, накатили горячей волной по его памяти и заставили, пусть и очень тихо, напеть её. Он не знал древнего датского языка, плохо помнил смысл песни, но слова, сошедшие когда-то с уст его несчастной матери, хорошо врезались в память. Так он решил посвятить свои последние минуты жизни «прошлому», с которым его связывала только материнская кровь.

Когда его найдут – уже остывшего и с дырой в голове – будут роптать и шептаться, пока не погрузят его тело в холодный деревянный ящик и опустят в землю. Люди будут говорить, что он – богохульник и трус, и суждено его душе вечно бродить по подземельям Ада.

Генри никогда не обращал внимание на то, что люди о нём говорили. Пожалуй, в своё время именно это умение – игнорировать мир вокруг – помогло ему зайти так далеко. К тому же он не верил в «Адское пламя», и что сам Сатана будет мучить его душу после смерти. К двадцати восьми годам он успел осознать, что «Ад» – это не место, а лишь телестное состояние и ощущение ненависти ко всему окружающему.

Отголоски совести, ранее ещё звучавшие в нём, давно уже стихли – словно после беспощадной бури океанские волны, наконец, улеглись, и он сумел принять себя со всеми грехами и несчастьями.

Да, так лучше, убеждал себя пастор время от времени, так действительно лучше. Но даже самая слабая тень умиротворения не могла принести ему счастья.

Это конец. И пути назад не было.

Во мраке комнаты, ставшей ему неким убежищем на три года, молодой мужчина потянулся к мушкету. У него не тряслись руки, не наворачивались на глаза слёзы. Он всегда был таким – хладнокровным и сдержанным. Он ни о чём не жалел. В этой жизни Генри Уотерс не оставил после себя ничего, так какой же смысл горевать?

Ещё на минуту, не более, он закрыл глаза, прислушиваясь к стуку капель дождя за окном. Всё ощутимее становился запах влажной земли… Как напоминание о чём-то милом и приятном…