Из темноты появляются командиры.
– Ну что?
– Ничего, решили не воевать. Темно, грязно. Лучше домой ехать, – балагурит Ивакин.
– Сегодня, мужики, пойдём в гости к немцам. Заползти, притихнуть и ударить. Словом, не первый раз. Пошли.
Четыре километра карабкаемся по обрывам оврагов, ползём по открытым полянам, бежим по лесу. Нет уж и холодка на сердце. Только напряжены зрение, слух, мускулы и инстинкт. Разрывы пуль всё гуще и гуще. Всё ярче вспышки ракет. Вот и последняя траншея. Объясняется боевая задача, указываются ориентиры, время, сигналы. И вот группы одна за другой ползут в темноту. Вспышка ракеты – и пять бугорков замерли и снова ползут. Шум травы под телом кажется слишком громким.
Вот видны брустверы немецких окопов. Слышен чужой говор. Теперь ползём совершенно тихо. Где-то раздался взрыв гранаты. Скорей в канавку. Вспыхивают ракеты, люди замерли. Щека чувствует холод земли, и её запах ободряет. После ракет тьма становится невыносимой.
– Гранаты к бою!
Каждый сжимает комок чугуна, ощущая рубцы делений. Красная ракета горизонтально летит на оборону противника. Чёрные комки гранат полетели в траншеи. Оглушающие взрывы потрясают землю. Люди срываются и прыгают наугад, перескакивая немецкие траншеи. Враг зажат. Теперь его надо уничтожить.
Отставший Кобзенко вполголоса кричит:
– Тоболев!
Рядом с нами в немецком окопе крякнул немец и лязгнула сталь. Сейчас на звук хлынет поток пуль. Но пулемётчик не подозревал о нашем присутствии. Рассчитав расстояние, слабо кидаю гранату. Очень близко. Застрочил пулемёт. Мелькнула мысль: «Надо бы тихой сапой». Взрыв прекращает трескотню пулемёта. Ползу в окоп. Три трупа и один раненый. Приводим его «к общему знаменателю», и снова тишина. Ползём дальше. Где наши? Кто стреляет? Может, противник отбил атаку. Может, мы одни идём. Вот гребень высотки. Здесь ждать отбоя. Слушаем какофонию залпов и взрывов. Сами молчим. Нет видимой цели. Вдруг в нескольких шагах слышны окрики немецкой команды.
– Огонь! – шумит кустарник, слышны стоны, захлёбываясь, трещат автоматы. В голове мелькает казённое выражение «мы приняли на себя огонь противника».
Быстро меняем огневые позиции, дезориентируя немцев. Пули ложатся туда, где мы были несколько секунд назад.
При свете ракет видим движущиеся цепи противника. Идёт подкрепление.
Рядом со мной лежит мордвин Ярков и, указывая на чёрные точки, шепчет:
– Смерт пришёл. Погибат, командир, будим.
Спокойно отвечаю ему крепким словом. Другие бойцы недовольно ворчат: «закаркал, ворон щипаный».
Противник обходит нас. Менять огневую позицию нельзя. Ждать невозможно. Ракеты вспыхивают одна за другой. Бьём по чёрным фигурам. Стоны противника успокаивают – значит, бьём не зря. Раз стонут, значит, есть и убитые. Диски опустели. Приказываю держать огонь, спускаюсь на дно окопа и заряжаю диски. Вдруг Ярков падает на меня, придавливая тяжестью ослабшего тела. Липкая кровь течёт с его плеча мне за ворот. Наконец, сбрасываю его. Он слабо стонет. Через окоп прыгает фантастически зловещая фигура. Зевать некогда. Пучки огня летят из дульного тормоза. Начинаю нервничать. Кончился диск. Закладывая второй, подтягиваю нервы, стараясь добиться осмысленной стрельбы. Из четырёх нас стреляют трое, догадываюсь по вспышкам.
Враг откатился. Наступила тишина. Тревожная, тяжёлая тишина. Слышим шаги с нашей стороны.
– Кто?
– Кротыч, живы?
