Мы из сорок первого... Воспоминания - страница 47



У него там остались дружеские связи, и меня нагрузили бумагой выше головы. Обе просьбы я выполнил. Когда заходил к Клавдии Дмитриевне Даниловой, Ниночка осталась ждать меня в парадном. После войны, когда я поведал Клавдии Дмитриевне об этом эпизоде, она выразила сожаление, что мы не зашли к ней вдвоем.

Когда я ехал в Ленинград, то было очень тяжело при мысли о смерти отца, и в поезде родились следующие строчки:

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Как больно вспомнить вечер тот январский:
Глаза друзей так странно вдруг горят,
И желтый лоскут страшной телеграммы
Под серою шинелью почтаря.
Уплыли розовые краски возвращенья,
И в памяти воскресло: на бегу
В двенадцать ночи скорое прощанье,
И поезд под парами на Баку.
И вот теперь ничто не возвратится…
Ушел навек, а как в груди болит,
Что без меня его на скорбной колеснице
В последний раз по городу везли.
И горе нарастало дни за днями,
Как знойные ветра перед грозой парят,
Пока не загудел, сжимая сердце,
Тот скорый под парами в Ленинград.
Но вот и он встречает тьмой кромешной.
Растет вокзал, и поезд мчит скорей…
Еще один день скорби неутешной
В созвездии девятых январей!
Как мне поверить: вправду ль это было,
Иль только снится, что меня с дали
Судьбы безжалостной невидимые нити
На белую могилу привели?..

Пребывание в Ленинграде было не из радостных. Собака сидела дома в одиночестве. Мама приходила ее кормить, а сама дома нежила и не ночевала, спасаясь от постигшего ее горя у папиной сестры – тети Шуры. Мама пребывала в забытьи, еще не оправившись от удара судьбы, а та, подлая, уже готовила новые.

Мы с Ниной съездили к папе на могилу. Тогда на месте будущего Серафимовского кладбища было поле, занесенное снегом, и мы с великим трудом нашли свежую могилу отца. В последний вечер мы с Ниной долго сидели возле открытой печки, греясь ее жаром. Собака лежала у наших ног тихая и грустная, словно понимала, что с хозяином случилась беда, и он никогда не вернется. Мама рассказывала, что за несколько дней до смерти отца собака непрерывно скулила за его креслом, на котором он сидел, работая по вечерам: верный пес будто предчувствовал неладное. Говорят, такое случается.

Повидав всех родственников, нагруженный, как верблюд, 5 февраля я уезжал в Одессу – теперь там мой дом. Поезд уходил днем с Витебского вокзала. Нина провожала меня. Она всплакнула на перроне. Прощание было невеселым, словно мы оба уже осязали неотвратимость приближающейся долгой разлуки с неизвестным концом: что ни говори, а страна жила ожиданием неизбежной войны.

Нашему прощанию я посвящу в 1944 году пару стихотворений – они там и найдут свое место.

Возвращаться в Одессу было не менее тоскливо, чем ехать до этого в Ленинград. Впервые тоска так душила меня.

В пути завел знакомство со старшиной сверхсрочником, чье место было рядом с моим. В соседнем купе ехала молодая мамаша с семилетней дочуркой. Девочка всю дорогу провела у нас. Об этом я напишу Нине в письме от 13 февраля: «…и мы втроем рисовали лошадок и птичек. Он (старшина. – Д.Л.) давно не был дома, у него такая же дочка… Ну, а у меня хоть дочки и нет, но… хотел бы иметь. Это ты должна понимать». Далее в письме были и такие слова: «Задумал авантюру, но она возможна лишь при условии мирной обстановки, а таковая никак в этом году не предвидится. Запомни эти слова, скоро что-нибудь будет…»

Пока два дня томился в поезде, с интересом прочел поэму Николая Асеева «Маяковский начинается», которую Нина дала мне в дорогу. Под влиянием поэмы я тут же написал свою. Она получила название «Дорожная лирика, или Повесть о дружбе». Вот она: