– Нет.
– Камила, пожалуйста. Как только моя рука окрепнет, я выйду на лед, и мне выплатят деньги. Тогда я куплю тебе десять таких комплектов, если хочешь. Я куплю тебе все, что угодно, правда, но сейчас так не пойдет. Сейчас нам нужно держаться вместе.
Сестра скрещивает руки. Бумажный пакет покачивается в руке взад-вперед.
– Я все подсчитала, Уайетт. С чаевыми из «Лыжной хижины» и зарплатой за прошлый месяц мы легко доживем до октября. Я могу себе его позволить, понятно?
– Тебе ведь он не нужен, – говорю я. – Зачем тебе такое белье? Я же тебе недавно покупал новый комплект.
Она смотрит на меня так, будто у меня на лице сидит огромная серая моль.
– В «Таргет»! Ты принес мне хлопковые трусики из «Таргет»!
– Да, именно, – не понимаю, в чем проблема. – Ты сказала, что тебе нужно новое белье, и я тебе его купил.
Ее лицо становится ярко-красным, она взмахивает руками, фыркает и просто разворачивается.
Я иду за ней:
– Эй! Да что не так?
Она смотрит прямо перед собой:
– Я не стану обсуждать с братом свое белье. А теперь оставь меня в покое.
– Вот уж точно нет. Ты должна быть в школе и заниматься алгеброй.
Камила останавливается так резко, что я замечаю это только через два метра. Я оборачиваюсь и вижу, как сестра смотрит на меня, ее лицо искажено гневом.
– Fodasse[4], Уай, лучше разгреби свое дерьмо!
– Я как раз этим и занимаюсь. Ты в начале моего списка.
– Я всего-то купила себе нижнее белье!
– Ну, конечно. Белье за несколько сотен долларов.
– Несколько сотен долларов, которые я сэкономила из тех денег, что заработала, потому что ты не в состоянии работать.
Она словно вылила мне на голову ведро льда. Легкие словно онемели. Где-то в груди болит, и я думаю, что это может быть сердце. И я говорю то, чего не должен, и о чем пожалел сразу после того, как слова сорвались с губ.
– Мама с папой были бы в тебе разочарованы.
Камила резко вдыхает воздух. Она сутулится, как будто я ее ударил. И ударил, но не физически, а морально, и это еще хуже. Я прекрасно это знаю, потому что у меня в груди большой кратер, который постоянно мне об этом напоминает.
Пакетик бессильно болтается в ее хрупкой руке, и мне вдруг становится ее так жаль, что хочется плакать. Моя младшая сестренка стоит тут с вещью, которую купила себе сама, наверно, радовалась, наконец-то снова почувствовала себя хорошо, пока не появился я и все не испортил.
Как всегда. Вечно я все порчу.
Кожа вокруг глаз Камилы краснеет. Ее подбородок дрожит. Я хочу обнять ее, но, прежде чем успеваю это сделать, она говорит самое ужасное, что только может выйти из ее уст. И я даже этого заслуживаю, безусловно, даже хуже того, что она говорит.
– Ясно, почему Ариа тебя бросила. Я ее понимаю, и, maldito[5], ей так будет лучше, Уайетт. Лучше. Если бы она осталась, это бы ее сломило. Потому что ты вечно всех ломаешь. И знаешь что? Если бы Ариа и захотела с тобой поговорить, то лишь для того, чтобы сказать тебе: «Ты портишь всех и вся».
Она бросает меня и уходит.
Я теряюсь в массе проходящих мимо меня людей, тону среди них, теряю себя и нахожу свое сердце там, где его невозможно ухватить.
Я есть и меня нет. И в этом странном состоянии неопределенности я наконец-то думаю не о том, как помочь себе, а о том, что я могу сделать, чтобы заставить сестру снова улыбнуться.
