– Это были эльфы любви.
Ну, вообще-то это были сторож и две сестры из столовой, которые каждый день выкуривали по две пачки «Кэмел лайт» за мусорными баками, с голосами, похожими на грубую наждачную бумагу. Но все равно было мило.
– Точно. В тот день этот мальчик завоевал твое сердце. И оно до сих пор у него. Если хочешь его забрать, возьми маркер и проведи черту.
– Я провела черту!
Мама хмыкает:
– Карандашом.
– Ой, вот не надо.
Я отбрасываю ногами шерстяное одеяло и встаю. Херши протестующе выгибает спину и уходит.
– Ты меня расстраиваешь.
Мама поднимает бровь:
– Потому что я тебе сказала то, что ты и сама знаешь?
– Нет. Потому что ты… потому что…
Ее бровь задирается к линии роста волос:
– Потому что я права, а ты не хочешь себе в этом признаться?
По шее разливается жар:
– Нет. Нет. Потому что ты заставляешь меня думать о нем, а я хочу его забыть!
– Ты думаешь о нем каждую секунду, кто бы что ни говорил. Я спрашиваю, ходила ли ты в магазин, ты отвечаешь «да», а в мыслях – Уайетт, Уайетт, Уайетт. Я спрашиваю, готовы ли номера, ты отвечаешь «да», а в мыслях – Уайетт, Уайетт, Уайетт. Я спрашиваю, готовы ли…
– Да хватит! Перестань, мам! Прекрати. Сама знаю. Просто… не надо мне это говорить, ладно?
Мама поднимается. Ее лицо искажается от боли, но уже через несколько секунд ее взгляд устремляется на меня, и в нем читается сострадание.
– Тебе не кажется, что тебе нужно было это услышать, мышка? Разве тебе не пора разобраться в себе?
От досады я сжимаю руки в кулаки, впиваюсь ногтями в ладони и поджимаю губы. Пульс учащается, поскольку тема вызывает у меня прилив адреналина. Уайетт всегда в этом преуспевал.
– Мне надо подготовиться к завтраку для гостей. Нужно сказать Патриции, чтобы она испекла тыквенный хлеб, и подготовить все необходимое для первых бронирований.
Мамины плечи опускаются. Кажется, что она еще не договорила, но тут ее губы складываются в усталую улыбку:
– Так и быть, Ариа. Ты к этому пока не готова.
Нет. Не готова. Я даже думать не могу о его имени без содрогания. Я не могу думать ни о чем, связанном с ним: ни о длинном шраме на его руке от укуса дикого койота, ни о выцветших бейсболках, ни о его широких плечах, когда он обнимал меня. Черт, я даже не могу проехать мимо его дома, если мне нужно в «Таргет». Вместо этого я делаю крюк в пятнадцать минут и еду по неосвещенным задворкам, налево, а не направо перед Баттермилк-Маунтин, каждый раз налево, налево, налево, потому что направо будет Уайетт.
Я должна забыть, но не могу, и это гложет меня каждый день и, да, это пугает меня до смерти, потому что если два года без него ничего не изменили и не смогли успокоить мое сердце, то что, если десять, двадцать, тридцать лет тоже ничего не решат? Что, если мое сердце навсегда привязалось к нему и больше не знает иного пути?
