И если матушка мне не понравилась своим настойчивым желанием сделать из меня дрессированную обезьянку, которая по приказу встает, ходит и говорит на потеху публике, то падре неожиданно пришелся по душе.
Невысокий, пухленький, с коротенькими толстенькими ручками и ножками, и круглым животиком, натягивающим рясу до предела, он весь лучился весельем и добродушием, больше подходящим детскому доктору, чем пастору. Хотя не могу не признать. В этом что-то есть. Может быть пастор и должен быть добрым доктором для своей паствы?
- Маруся, - говорил он, мягко грассируя, - дочь моя, ты меня понимаешь?
- Д-да, - ответила я. Волновалась так, что челюсти снова онемели. Но мне было важно убедиться, что люди способны воспринимать меня дееспособной. Все же мама-Васка совсем не объективна, - п-пад...р-ре...
- Ох, падре, - мама-Васка всхлипывала, вытирая глаза старым застиранным платочком, - все понимает... что ни скажи... чудо, падре, чудо Господь послал! Совсем ведь плоха деточка была. А сейчас...
- Пад-ре, - снова вмешалась я, чтобы мама-Васка не успела наговорить лишнего, - я все понимаю. Только говорить тяжело немного... и... падре, я хотела бы научиться молитвам. Я ни одной не помню...
Заикаясь в каждом слове, я все же произнесла эту фразу практически без заминок. Не зря тренировалась.
- Похвально рвение твое, дочь моя, - радостно закивал падре, - я попрошу матушку, чтобы лично занялась тобой. Да укрепиться вера наша в Господа, после чуда дарованного, - обмахнул он себя рукой. Вроде перекрестился, но как-то странно.
Мы поговорили еще. Он с интересом расспрашивал меня о моем самочувствии. Мне даже врать не пришлось. Сказала, что ничего не помню из прошлой жизни Маруси, осознала себя в тот момент, когда услышала голос мамы-Васки. Довольный падре потрепал меня по голове, сказал, что очень рад возвращению мне разума и отбыл, приказав обучить меня всему что только можно.
Матушка не посмела ослушаться и всю неделю меня заставляли учить молитвы и жития святых. Религия здесь оказалась очень похожа на нашу. Особенно для меня, ведь я и у себя не особенно вдавалась в нюансы и тонкости веры. Есть Господь Бог, есть храмы и монастыри, иконы и свечи, есть матушки и падре, есть молитвы... только Бог один, без всяких «отца, сына, и святого духа», и символ веры не крест, а спираль, которую и обозначают расслабленной кистью правой рукой пятью точками по часовой стрелке, начиная со лба и заканчивая в солнечном сплетении. Но я по привычке так и говорила — креститься, потому что здесь это называлось — обозначить движение к центру, к просветлению и мудрости, к бесконечному познанию себя и Бога...
Но что мне особенно понравилось, Бог этого мира не считал, что жена должна безропотно повиноваться мужу. Когда я задала матушке этот вопрос, она даже не сразу поняла, что я спрашиваю. И это давало надежду на равенство полов и в светской жизни.
Чем ближе был отъезд, тем больше я волновалась. Я уже неплохо двигалась, правда левая сторона слушалась намного хуже правой, из-за чего я довольно сильно хромала, и еще до сих пор с трудом говорила. Боль немного стихла и теперь мышцы ныли скорее от непривычной нагрузки, чем от болезненных судорог.
За всю неделю я так ничего не узнала о том мире, что таился за стенами монастыря. Матушка и монахини говорили со мной исключительно о религии, мама-Васка причитала, что я и так, слишком напрягаюсь и наотрез отказывалась рассказывать что-либо.
