Читать онлайн Отто Либман - Мысли и факты (1889). Первый том. Философские трактаты, афоризмы и исследования

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Отто Либман, 2023

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2023

ISBN 978-5-0060-8881-8 (т. 1)

ISBN 978-5-0060-8877-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

Когда в 1865 году Либман выступил с лозунгом: «Мы должны вернуться к Канту», он выступил против метафизического догматизма как эпистемолог. И он оставался преимущественно эпистемологом, как по своим наклонностям, так и по направлению своих исследований, на протяжении всей своей научной карьеры.

Он не хочет, чтобы этот лозунг приписывался ему как личное достижение: с его помощью он лишь «дал точное выражение идее, которая в то время, так сказать, витала в воздухе» (A. 231).1

Конечно, если бы это было не так, то идея не имела бы того эффекта, что имела. Но тот факт, что именно Либман выступил с этим лозунгом, да еще в такой резкой, энергичной форме, неслучайно; он коренился во всей его интеллектуальной привычке. До него было достаточно критики догматических систем. Одна из них проницательно подмечала слабости другой, но никто не видел своих собственных. Каждый считал, что может опровергнуть своих предшественников, тем не менее был убежден, что возвел здание, способное выдержать бурю тысячелетий. И это при том, что он строил на том же основании и использовал те же материалы, что и те, кто был до него. Но именно так говорит или думает истинный метафизик: помимо него, только цепь ошибок, но он формирует поворотный пункт судеб времени как воплощение вечной истины. И то, что другие говорят столь же самонадеянно, беспокоит его так же мало, как верующего в откровение беспокоит тот факт, что другие религии тоже претендуют на откровения живого Бога. И вот в окружение этих метафизических архитекторов вступает Либман как подлинный эпистемолог и показывает им, что почва, на которой они строят, вовсе не способна выдержать дворцы науки, что их материалы состоят вовсе не из настоящих брусьев, балок и колонн, а только из – картонок, и что поэтому все их здания – это лишь карточные домики, которые сдувает даже малейший ветерок эпистемологической критики. Настоящий предмет критической философии он видит в «осуществлении правила, согласно которому человеческая спекуляция, прежде чем приступить к грандиозным, дальновидным построениям мысли, должна сначала дать отчет о том, насколько далеко простираются ее силы», в «ответе на вопрос: что я вообще могу знать?» (K 10—11). (K 10—11). В последовательном и верном своим принципам развитии критическая философия никогда не сможет стать трансцендентной (K 207).

Ведь трансцендентное – это «проблема, превышающая человеческое понимание», или то, «о чем мы ничего не знаем и ничего не можем постичь» (O 129—130). Он спрашивает: «Зачем нам искать проблемы в невозможной области, если бесчисленное множество их захватывает нас в реальной? Имманентные проблемы встречаются повсюду и постоянно умножаются с каждым шагом, на котором продвигается исследование знания. Чем больше содержание, тем шире границы. И это относится не только к эмпиризму; нет, к спекуляции, к философии. Так почему же мы хотим блуждать дальше, ведь благо так близко?». (K 208). Это «благо» – прежде всего эпистемология: он остался верен ей и по сей день. Он был предопределен для этого, поскольку в нем в изобилии сочетаются все качества, присущие эпистемологу, взятому, так сказать, в качестве примера. Либман – один из великих вопрошателей, один из тех, кто получает не меньшее – я бы даже сказал большее – удовольствие от постановки проблем, чем от их решения. Он часто ставит необходимые предпосылки для трансцендентального вывода прямо рядом друг с другом, не делая самого вывода; он стремится резко и точно сформулировать многие очень важные проблемы только как проблемы, но затем оставляет их нерешенными, хотя предположительное [предполагаемое – wp] решение было бы совершенно очевидным: последнее слово витает на его губах, но он его не произносит. Ему мешает сделать это, как он сам говорит, «определенная сдержанность, поистине священная робость». Ибо философ, если он не прорицатель, все же является рассказчиком истины; и часть этого заключается в том, что он не утверждает как определенное то, чего он не знает наверняка» (A 12). Я не знаю ни одного современного философа, который мог бы сравниться с Либманом в остроумии и четкой проработке сути вопроса. И при этом великое педагогическое искусство заключается в том, как он ведет читателя от привычного, повседневного в глубину, как он позволяет ему найти скрытые трудности в очевидном. Его рассуждения о фундаментальных эпистемологических проблемах обладают внушающей силой. Он заставляет нас сотрудничать, прислушиваться. Вот почему его труды так подходят для введения в философию! Для многих наивных реалистов его острые наконечники сомнений, возможно, уже пронзили тройную руду догматизма. Многие вопросы заставляют человека быть осторожным и критичным, но еще больше они требуют осторожности и критичности. Оба качества развиты в ЛибманЕ в превосходной степени. С ними сочетается потребность в самоанализе, в полной ясности относительно характера и масштаба предпринятых или предстоящих шагов. Отсюда его энергичное настаивание на строгом различении между данным и воображаемым, между фактами и интерпретациями, его большой интерес к методологическим соображениям и, прежде всего, к основной проблеме: вопросу о пределах, истинной ценности и степени достоверности человеческого знания. Здесь он непримирим: он радикально пресекает любые попытки научной метафизики трансцендентного, знание существует только о мире опыта и его условиях, сфера онтоса [бытия – wp] оставлена субъективной вере и воображению индивида. Философия для него, как и для Канта, является наукой о границах разума (A 6). Надежду на достижение окончательной философской дедукции мира он считает тщетной (A 11). Снова и снова он самым решительным образом указывает на многочисленные, вечно непреодолимые «имманентные барьеры человеческого разума», «о которых бездумный здравый смысл и недальновидная самоуверенность догматического метафизика ничего не знают или не хотят знать» (A 62; также 99, 112, 113, 160, 166, 194, G II 35, 50, 89, 105—106 и в других местах часто). Он смиренно и скромно предпочитает «покорное сомнение беспутному утверждению ради чистой истины» (A 113). Истинный метафизик, с другой стороны, «должен говорить категорически, потому что он хочет дать окончательное решение загадки мира; он не может поступить иначе. Он не должен допускать никакого противоречия, никакого сомнения, никакого недоверия, ибо предполагаемая абсолютность его точки зрения запрещает это». В действительности, конечно, догматическая метафизика – это вовсе не «объективно обоснованное знание, а вера, очень твердое, но все же чисто субъективное убеждение, как в религии; вероучение, которое легко ускользает от научной критики, истинность которого можно только почувствовать, ощутить, но, подобно красоте произведения искусства, никогда не может быть строго доказана» (Kl 61, 62, ср. A 251). Причины для принятия решения в этой области субъективны: «там, где наша строгая проницательность подходит к концу, эстетические наклонности, а иногда и моральные убеждения склонны бросить последний камень на чашу весов» (A 154). Аналогично G II 229 – 230 в отношении противопоставления теизма, пантеизма и атеизма: как человек думает о «возникновении многого из Единого», «что есть и остается, так сказать, делом эстетического вкуса и определяется больше склонностями, отвращениями, фантазией и эмоциональными потребностями, чем убедительными доводами разума».

Таким образом, Либман полностью отказывается от догматической метафизики. Напротив, он придерживается возможности критической метафизики в смысле строгого обсуждения человеческих взглядов, человеческих гипотез о природе, причине и связи вещей (Kl 112, G II 113).

II

В своем отношении к Канту Либман также далек от догматизма. Он смотрит на своих ортодоксальных учеников, таких как Kiesewetter, Krug, Jasche, с некоторым презрением, и не без оснований. Он свободен от пристрастия некоторых модернистов к поиску союза с Кантом á tout prix [любой ценой – wp]. Он также не злоупотребляет, как это нередко бывает в наши дни, концепциями и доктринами, созданными Кантом, трансформируя их и наполняя новым содержанием, только для того, чтобы иметь возможность ссылаться на них и плыть под флагом мастера. Кант для него – историческое величие: исследовать его систему и самостоятельно философствовать – для него две разные вещи. Историческое понимание Канта не страдает от необходимости текущего использования. Он даже неоднократно обрушивался на важнейший компонент мысли Канта – учение о вещи-в-себе – в самых резких выражениях, гораздо более резких, чем это объективно и исторически оправдано. О своем «Анализе реальности» он говорит (A 232): Эта работа занимает свою позицию «не внутри, а вне Кантовской области авторитета. Исходя из собственных исследований, она совпадает в некоторых пунктах с Кантом, в некоторых – с Платоном, с Аристотелем, Спинозой или Локком, в других – ни с кем; и нигде, насколько мне известно, она не отдает себя в догматический плен какому-либо неисследованному авторитету». Вот как рассуждает настоящая философия, которая занимается вопросом, а не догмами или именами! Идею Канта о трансцендентальной философии Либман относит к числу тех идей, «в которых открывается и навсегда утверждается неведомая ранее высшая точка зрения», «которые, после того как их концепция удалась, спокойно покоятся в потоке истории, пока мимо проходит поколение за поколением»; такие «новаторские и нетленные концепции», конечно, «могут быть дополнены, исправлены и переделаны; они могут быть перестроены с фундамента в измененном стиле; но их основная идея остается» (G II 1 – 2). Во всех своих деталях и особых доктринах «Критика чистого разума» подвергается участи устаревания не столько как целое, сколько как провозглашение совершенно новой точки зрения мысли, которая никогда не существовала прежде и никогда не может быть преодолена.

«Действительно ли существует абсолютное различие между аналитическими и синтетическими суждениями; действительно ли трансцендентальный основной вопрос «как возможны синтетические суждения a priori?» имеет ту силу и объем, которые от него ожидают; действительно ли пространство и время являются первоначальными, чистыми формами восприятия, и действительно ли их трансцендентальная идеальность следует из их априорной природы; действительно ли все и какие из двенадцати категорий являются категориями, т.е. невозможными и необходимыми фундаментальными понятиями человеческого интеллекта – все это остается спорным. Трансцендентальная дедукция чистых понятий рассудка… во многих отношениях может вызвать живое сомнение». Применение схемы категорий к любому предмету философии «давно признано проявлением личного педантизма и доктринерской слабости великого мыслителя». В аналогиях опыта Кант «вскрыл, как он думает, не предпосылки опыта, а, самое большее, предпосылки науки об опыте». Его «априорное утверждение, что факты восприятия являются лишь видимостями, является недоказанной догмой». Точно так же Либман отказывается от основной идеи диалектики и выведения идей из конечных форм. Да и вся точка зрения, основная идея работы, по его словам, неизменна и бессмертна. И это «новое, революционное, эпохальное» состоит в том, что Кант «исходит не из души, не из мозга, не из tabula rasa, не из монады Лейбница, а из сознания, которое есть первоначальный, первозданный факт kat exochen [schlechthin, ansich – wp]; что он ищет не интеллектуальную историю развития отдельного человека или даже человечества, а общие, типичные предпосылки мирового знания вообще», то, «что вечно лежит в основе всей науки вообще и ее объекта» (G II 2 – 8). Пределы здесь узки, как мы видели выше: наше знание навсегда заключено в круг опыта. А он показывает нам не то что действительно существует, а только видимость. Вся реальность дана только в пределах нашего сознания, как содержание воображения или концепции: мы можем познать мир только так, как наш аппарат познания должен показать его нам в соответствии с его природой и организацией. Это истины, которые, по мнению Либмана, он может причислить к общим местам философии (A 36). Тем не менее он справедливо считает излишним использовать все средства, чтобы навязать читателям истинность этих общих мест. В своем идеализме он не заходит так далеко, как не материализм Беркли, который низвел то, что для картезианца было абсолютно реальной телесной субстанцией вне воспринимающего субъекта, до простой случайности [Nebensächlichkeit / Zufälligkeit – wp] духовной субстанции, чье esse [Sein – wp] полностью поглощено его percipi [восприятием – wp]. Беркли полагал, что он может строго доказать эту догму. Либман справедливо считает ее лишь очень странной, но все же возможной метафизической гипотезой, утверждением веры, мыслимым случаем среди прочих, и он не менее прав, указывая на странную непоследовательность столь проницательного и опять же столь догматичного епископа, который не находит никаких трудностей в том, чтобы предположить в других духах и в Боге без лишних слов собственное esse, выходящее за пределы их percipi (A 19f). Возражая заблуждениям субъективного идеализма и философии имманентности, он утверждает, что они совершенно неспособны доказать, что нет существования, независимого от воображающего субъекта, но только то, что субъект не может постичь его непосредственно, не может представить его иначе, чем через интеллектуальную среду своих субъективных мыслей, мыслить его, признавать его, возможно, даже не признавать его… Именно по этой причине, потому что на самом деле никакой воображающий субъект не может покинуть сферу своего субъективного воображения; именно по этой причине, потому что он никогда и ни за что не способен постичь и утверждать, что может или не может существовать за пределами и вне его субъективности, перескочив через свое собственное сознание, эмансипировав себя; именно по этой причине непоследовательно хотеть утверждать, что воображаемый объект не существует вне субъективного воображения» (A 28). Несмотря на самую резкую полемику против «вещь в себе» Канта («как известно, деревянное железо, неспособное к бытию прибежище невежества (asylum ignorantiae – wp), в которое запихивают все неудобоваримые проблемы метафизики» A 21), Либман убежден, «что реальность есть нечто большее, чем просто идея, что она абсолютно реальна, за субъективными пределами сознания и познания (mundus intelligibilis) лежит в основе эмпирических явлений мира (mundus sensibilis), и что воспринимающий субъект вынужден развивать свои чувственные впечатления реальным воздействием абсолютно реального мира с помощью субъективной способности воображения». (A 196, 197, ср. A 38, 53, 68, Obj 129f). Но мы никогда не сможем приблизиться к этому абсолютно реальному миру с помощью нашего познания. Последнее, вместе со всеми его объектами, полностью зависит от природы и организации познающего субъекта, и поэтому необходимо прежде всего – что также было главным вопросом для Канта – найти законы, по которым действует познающий субъект, формы познания, которые он обязательно выводит из самого себя. В этом случае понятие априори приобретает фундаментальное значение (ср. особенно эссе о «метаморфозах априори» A 208 – 128). В то же время возникает необходимость борьбы с психологизмом, что и делается в очень проницательной, успешной манере. В этом вопросе я полностью на стороне Либмана, а в учении о сущности и значении априори я, по крайней мере, могу пройти с ним немалое расстояние. И здесь приятно, что, в отличие от многих современных Кантианцев, он не вменяет Канту свои собственные взгляды, а безоговорочно признает свои отступления от него, будучи уверенным, что согласен с ним в конечной цели исследования и в фактической punctum saliens [точке перехода – wp].