Вы руку подали сестре своей. Ей этого довольно.
Я стал наблюдать за существованием ос, которые копаются на земле, на аллее сада. Я их созерцаю, как будто думая, как бы мне подняться, подобно им.
Мундштук с маленьким конусом, которым они обладают, меня хранил бы, и никакой враг меня не побеспокоил бы. Наконец, я бы начал мой полет. Я стал бы серым от гудения и перелетал бы с цветка на цветок, пропуская те, на которых уже побывал, не зная другого существования, и только окроплял бы мои лапки цветочной пыльцой.
И если кто-то мне сказал бы, что нужно вернуться к земле, так это вес самой пыльцы. И если мне скажут, что нужен новый выход, это облегчение, которое я почувствую, когда окажусь в глубине галереи с этой пыльцой, я не знаю, что за чем, я безгранично подчиняюсь этому запаху меда, приготовленному на солнце, и маленькому лазурному окну, которое я почувствовал над собой. Ничто не противоречит моим желаниям, ничей ум. Я был частью стихии того места, где я жил, словно кусочком солнца, кусочком земли, кусочком цветка. Я не знаю больше, чем я делаю, потому что я это делаю, и я не знаю места того, кто меня вел, когда в одно мгновение, на вершине морского ушка… мое гудение делается более пронзительным…
Любовь бессмертного снега
Он родился в сияющей долине Оссо, там, где патриархи сидели рядом с изумрудными утесами, между серебряными нитями источников, в разломах каскадов, недалеко от голубого озера. Его венчик перед тем как открыться, не знал волнующего красного сияния известкового гребня. Но в один сентябрьский день солнце разорвало туман, который за две недели до этого расстилался рядом с елями. И этот день был чист до трепета.
В ущельях, буках, на овечьих площадках, в деревнях вода существовала в размеренном свете. Властный сок остановился в горле открывшегося цветка.
И перед ним, в таинственной ухабистой глубине, пахнущей тимьяном, с одинаковыми крыльями поднялась бабочка. По мере того как она приблизилась к цветку, цветок лишился чувств. Бабочка приблизила к цветку пыльцу, которая восхищала каким-то бессмертием снегов. Она прикоснулась к сердцу цветка.
Если я сравню Памфиля (так начинал Лабрюйер9) с бабочкой, я увижу его сидящим на письменном столе редакции. Он написал против меня статью. Он поднялся. Он полетел к своей любовнице. Но вместо прекрасных крыльев, ничего нет для объятия, кроме остатков двух пудингов в складках карманов его жакета.
Вот моя месть.
Если каждый день мы открываем новые цвета в каменном угле, каждый день подходит, чтобы воспользоваться новым цветом. Так и Универсум, открывающий сам себя, и наше собственное отражение, появляющееся в воде, все более и более полное нюансов. Примитивные растительные формы густы и грубы. Но наш более острый взгляд все понемногу вырезает своими ножницами. И в этом влюбленном взгляде помещается, как между двух грудей, ажурная листва кружева мимозы. Но это старинное кружево. И вы видите, что листья будут изменяться в связи с кружевом, следуя движению завитков.
Мы можем вообразить, с бережливостью потянув кладовку, бочку заплесневело-кислого сидра, грубого и тяжелого; или жаркой ночью – повороты и вращения в постели, полной кусочков чего-то; или еще, под важностью лесной листвы, благородного Гамаша10 в палящий час, когда свадьба не громче крика цикады.
Волшебный Сервантес! Не у него ли, однако, богатств, как у бедняков? И чтобы открыть жемчужину или бриллиант, нужно рыться даже в граммах грубой рудной породы, это уменьшает грызенье крыс, в которых нужно видеть материализовавшихся Камиллу
