Следует, далее, признать именно причастие к Истине сутью и смыслом науки, несмотря на разностороннюю критику научного познания, ставшую, как отмечалось выше, весьма существенным умонастроением в современной философии, начиная с XIX века. Нельзя, например, не признать определенную правоту Ницше и Бергсона, разъясняющих, что целью разума является вовсе не истина, а приспособление к среде. Однако это не отменяет того факта, что научное познание вдохновляется в конечном итоге именно идеалом Истины, наука жива именно переживанием устремленности и причастности к Истине. И это особое переживание, отличное от нравственного или эстетического чувства, совершающееся не на чувственном или волевом, а на интеллектуальном уровне, но оно образует не меньшее основание для самореализации человека в духовном измерении. Даже если в конкретном научном исследовании речь идет о некоторых «частных» истинах, явно не претендующих на звание Истины с большой буквы, то и в этом случае науку делает наукой стремление ни к чему иному, как только к истине, вдохновение истиной, которая – неважно с какой она буквы – особым образом, на духовном уровне переживается человеком, делаясь предметом служения.
Единство Истины, Добра и Красоты на высших ступенях духовной жизни отмечено уже в глубокой древности. И действительно, познание ли Истины, следование ли Добру, творение ли Красоты сопровождается обнаружением в своем особом предмете черт всей этой триады. Возрастая в устремленности к какому-то одному аспекту этого триединства, человек вступает в единение со всей его полнотой. Однако указанными тремя аспектами полнота духовной сферы деятельности, как и полнота опознаваемого в духовной жизни Предмета не исчерпывается. Прежде всего, следует признать, что религиозный акт образует в логическом смысле основу, как, несомненно, и исторически предшествует науке, морали и искусству. Логической и исторической предпосылкой всех этих форм духовной жизни является способность к переживанию Святыни.
Истина, Добро и Красота значимы для человека как ценности, имеющие собственную уникальную духовную перспективу, открывающие человеку различные способы движения духа, но так же как свойственно им взаимно обогащаться чертами друг друга, так все они необходимо имеют в себе черты Святыни. Каждая из этих ценностей выступает как предмет служения, как источник чувства благоговения, каждая из них может быть понята как форма почитания Святыни. Святыня, как ценность, не покрывая собой уникального своеобразия вышеназванной триады, характеризует каждую из этих ценностей и всю триаду целиком как знак связи с онтологически высшим. Находясь, в качестве момента их ценностной значимости, в единстве с Истиной, Добром и Красотой, Святыня может являться в то же время и вполне самостоятельным предметом духовно-ценностной установки человека. В качестве таковой, она образует особую предметность религиозной жизни.
Религиозность понимается здесь нами достаточно широко, предельно даже широко, – как всякое переживание устремленности и причастности, то есть той или иной формы связи со Святыней, как неким вообще знаком, указывающим на онтологически высшее и трансцендентное основание всякого бытия. Примерно в этом смысле употребляет К. Ясперс понятие «шифры трансцендентного». Необходимо только уточнить, что «шифрами трансцендентного» являются все без исключения духовные ценности, понятие же Святыни, во-первых, указывает на определенные моменты – служения, благоговения, присутствующие больше или меньше в переживании человеком своей соотнесенности со всякой ценностью, во-вторых, это понятие говорит об истоках всякой ценности и ценностного сознания, как такового, а в-третьих, оно относится к особой и наиболее фундаментальной ценности человеческого бытия.
