По секрету Тебе скажу, по-моему этот Горбачев тот еще демократ, и я никак не могу понять, чем он тех же немцев берет, начиная с Гельмута Коля.
Маринеско я как-то здесь, в аду, встретила. Смотрит своими наглыми глазами, рассказывает о «Густлоффе» как о полете Гагарина в космос, говорит, торпед было не три, а четыре, только четвертая не сработала. А если бы сработала, «эти фрицы сдохли бы еще быстрее». Так что, сыночек, сам видишь, какие у нас тут, в аду, экземпляры имеются, без малейшей способности к состраданию. Я Маринеске этому сказала, что он – аморальная до мозга костей гнида, ведь знал, должен был знать, кто на борту «Густлоффа» находится. А он, сволочь, медалями от Сталина и Горбачева зазвенел, назвал меня «ополяченной немецкой поганой сукой» и с размаху ударил в лицо. И знаешь, кто меня поднял, когда я кровь с разбитых губ-то глотала? Тот самый эсэсовец, которого я морозным утром 30 января 1945 года на пристани не дождалась. И я его поблагодарила. Главным образом за то, что дал мне возможность Тебя родить. Ведь это действительно он сделал такое возможным – через то, что не пришел.
Итак, я вернулась в Торунь и затворилась от мира, тоскуя по мужу, которому недоставало смелости ко мне вернуться. Иногда ходила в парк в Быдгошчском предместье и там, на моей любимой скамье, у пруда с лебедями, сидела и плакала. И вот как-то раз мимо той скамейки проходил красивый мужчина. Заметил мои слезы, присел и осторожно спросил, почему я плачу. И закурил. Я не стала ему рассказывать, почему, это ж я должна была в таком случае всю историю польско-немецких отношений рассказывать, а тогда люди не очень-то хотели на эту тему рассуждать, наоборот – хотели все забыть, и поскорее. Потом, в следующий раз, я снова его встретила. А ведь я на эту скамейку приходила всего-то раз в неделю. И несмотря на это – встретила. Значит, он-то там ежедневно бывал. А если мужчина, встретив случайно женщину, потом на это же самое место постоянно приходит, хотя она могла там быть первый и единственный раз – это говорит о том, что мужчина этот настоящий. Ты это признаешь, сыночек? Ты-то в мужчинах понимаешь. Правда, в газетах пишут, Ты знаток женщин, но это все журналистские бредни. Ты в женщинах-то не особо разбираешься. В мужчинах разбираешься, а подаешь это так, что женщинам кажется, будто Ты в них понимаешь. Ловко Ты, сыночек, устроился, ой ловко!
Леон Вишневский приходил к той скамейке каждый день. И вот встретил меня там во второй раз. Я снова плакала, а он подал мне шелковый платок и им слезы мои с лица утирал. А через три или четыре месяца пригласил меня на танцы в «Полонию» и танцевал со мной вальс, и полонез, – лучше даже, чем тот эсэсовец, который в Гдыни меня от смерти через утопление спас тем, что на пристань не пришел. И прижимался Леон к моей груди и целовал мои тогда еще от природы рыжие волосы.
О Штутхофе своем он мне потом рассказал, через год. Я как-то его хотела его поцеловать, а он в этот момент папиросу прикуривал, и от спички стало светло. Тогда я номер вытатуированный и увидела. А потом мы соединились. И родился Твой старший брат Казичек. А через два года и Ты, сыночек, на свет появился.
И Казичек, и Ты – вы оба выблядками были, сыночек.
Прости мне эту грубость. Вас поэтому и крестить не хотели – как незаконнорожденных – дескать, от греха родились и первородный грех с вас смывать крещением никак нельзя и невозможно. Я замужняя женщина – я ожидала развода, но официально замужем была, Леон – разведенный грешник. И только в ноябре 1954-го я получила свидетельство о разводе со вторым мужем. Почти десять лет понадобилось, чтобы этого добиться! Уже и Польский Красный крест был задействован, и польское посольство в Англии, и польский МИД, и английский МИД. И в конце концов я снова стала незамужней женщиной – так обо мне говорила своим подругам Твоя бабушка Цецилия. Ну не могла она из себя выдавить слово «разведенка», оно у нее поперек горла вставало. А уж тот факт, что это был мой
