Обидно, конечно, когда о тебе, присутствующем, говорят в третьем лице, но я до сей минуты и не знал, наверное, – сознает ли Юра мое существование в этом мире вовсе.
– Бери-бери, – недобро посоветовала и Надежда. – Проблем не убавится, зато одной заботой больше. Все будешь переживать – куда бы так подальше засунуть, чтобы и не вспоминать вовсе.
– Чем же тебе твой помешал? – спросил Сергей, уставившись мимо подружки в спину нахохлившегося мужа.
– Тем, что есть.
– В ногах путается?
– В мыслях. – Юра все еще сидел, повернувшись к нам спиной, но реплики уже подавал быстро и связно. – Я-то как раньше думал: получаю корочки, и все – свобода! А они говорят – нет. И я вдруг… Понимаешь, позавчера я случайно, неожиданно, увидел, что они – правы. Я волен, но – не свободен. Могу отправиться в любую сторону света. В какую угодно, кроме той, что мне на самом деле нужна. И я понимаю, что настоящая свобода была именно когда нас школили на экзаменах. Потому что, только когда все запрещено, только тогда и можно… Только в клетке ты видишь тропинку, по которой возможно из этого дерьма вырваться.
Юра всплеснул руками и как-то даже выпрямился, так его распирала проклюнувшаяся вдруг идея. И мне даже на секунду показалось: что мерещилось горбом, оказалось сложенными крыльями. Мощными движителями, которые мигом бы домчали его, если бы он только ведал – куда.
– Ты понимаешь, что получается?! Человек свободен, только когда на него давят.
– Мне кажется, что такое я уже где-то слышал, – осторожно заметил я.
Сергей поймал меня за руку и чуть подвернул запястье. Я пожал плечами в ответ – понял, молчу. Зато оживилась Надежда:
– А бычок-то наш прав. Это в тебе, Юраша, марксистская мудрость отрыгивается…
Я спросил как-то Надежду, почему она меня так прозвала, и та с удовольствием разъяснила:
– Лобастый ты, Боря. И бодаешься со всем миром. Ну прямо как у нас бычки-двухлетки…
Больше меня никто так не называл, да я бы и не позволил. У остальной компании бычки ассоциировались только с замусоленными окурками.
– …находка для нищих, – отрывисто проронил, точно выплюнул, Граф.
– Слушай, ты, Ротшильд совдеповский! – Юра развернулся, и нос его, рассекая сигаретный дым, указывал прямо на нас. – Купи у меня картину. Любую, но – за бутылку. А если еще немного накинешь сверху, на колбасу с хлебом, так это выйдет прямо праздник души и сердца.
– Не торопись, – усмехнулся Граф. – А то ведь так и не успеешь. Сам с собой встретиться не соберешься. Все спешишь да мелочишься. Бутылку-то я тебе и так поставлю.
– Надька сбегает, – небрежно махнул рукой художник.
– Зачем же хозяйке трудиться? Нешто мы уже не мужики?!
Граф извлек из сумки две… три бутылки чего-то прозрачного на вид и, вероятно, кислого на вкус. Ни в магазин, ни в кофейню мы не заглядывали, поскольку время катилось уже к полночи, стало быть, он дома держал солидный запас на всякий непредвиденный случай. Такой, в который мы влопались нынче.
– Извини, водки нет, – уронил он, заметив как передернулся Юра после первого глотка: хорошего, между прочим, глоточка, эдак на треть стакана. – Но это тебя тоже возьмет, только не так быстро… Так что же ты говоришь – чувствуешь себя свободным, лишь поняв, как тебя ограничивают?..
Посуду в этой семье на гостей не рассчитывали, равно как и стулья. Юра забрал себе единственную объемную тару, Надежде досталась чашка с обломанной ручкой, Граф время от времени прикладывался к горлышку бутылки, больше, как я заметил, для виду. Пончо же не наливали вовсе, а мне предложили розоватый пластмассовый стаканчик, где на ободке засох комочек чего-то белого. Не паста, не мыло, наверное, краска. Я попробовал отколупнуть его – не получилось. Развернул чистой стороной к губам и тоже отхлебнул свою порцию.
