Мария молча опустила глаза, ей было стыдно признаваться, что ее муж уже опустился до такого состояния.
– Век бы его не видала, – запричитала Меланья. – Хоть бы околел где-нибудь, прости господи!
– Пустого не мели, – отрезал отец Дионисий. – Он все-таки муж тебе, а не чужой. Он не дурак, отец у него и братья – люди известные, а водка – она губит человека. Хоть и велик его грех перед Господом, но надо спасать его.
– Правильно говорите, батюшка, – согласно закивала Авдотья.
– Да сколько же еще из-за него, паскудного, мне слезы проливать? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк не идет, – не унималась Меланья.
Помрачнел отец Дионисий, в задумчивости скребя пальцем бороду, не упреки и не жалобы хотел бы он услышать от прихожан.
– А вот послушайте-ка меня, – тихим, но твердым голосом произнес батюшка, обращаясь к женщинам. – Вот что я вам скажу: сходите вы к голове казачьей общины и пожалуйтесь. Он ведь на ваших мужей управу в два счета найдет. Прикажет – и выпорют антихристов. Правда, скажу я вам, некоторые сразу понимают, чего от них требуют, а других по нескольку раз порют, и все без толку. Вон Степана Гнатюка пан Миклашевский частенько порет, однако все зря: тот как пил, так и пьет. А вот Ханенко своих пьяниц жалует. Так что на своего Ерему ты, Авдотья, управу вряд ли найдешь.
– Так чего ж их не жаловать, когда доход ему приносят, – робко проговорила Мария.
– Кому доход, а кому страдания! – возмутилась Авдотья.
– Я был против кабаков в нашем селе. Так они их подальше от церкви поставили. Завтра я обязательно поговорю с головой, предложу создать в нашем селе общество трезвости.
– Это что такое? – удивилась Меланья.
– Это такое общество, в котором борются с пьянством. Только для его организации нужно общий сход собрать, который должен решить, как дальше жить в селе казакам и крестьянам.
С благословения батюшки Меланья, Мария и Авдотья пошли к дому головы, который жил неподалеку. Григорий Долгаль только запряг лошадь и собирался уже выехать из-за ограды.
– Эй, Григорий Ефимыч, погодь-ка! – крикнула издалека Меланья.
Услышав окрик, он остановился. Слез с телеги, поправил чересседельник, встречая нежданных гостей. В серой домотканой одежде, в соломенной шляпе, из-под которой виднелись седые волосы, невысокий, плечистый, с круглым лицом, он, широко улыбаясь, поздоровался.
Краснея и смущаясь, Меланья рассказала о выходках мужа:
– Покос наполовину выкосили и бросили, чем скотину кормить зиму будем? Помоги, Григорий Ефимыч, найди управу на мужа.
– И на моего тоже, – поддакнула Мария. – Пьет беспробудно, будто последний день живет, а дети, гляди, скоро милостыню просить пойдут. Неможно так дальше жить.
Слушая женщин, он то и дело гладил свою густую с проседью бороду, хмурил нависающие над серьезными глазами брови.
Чем дальше он их слушал, тем угрюмее и задумчивее становилось его лицо.
– А-а, понятно, бабоньки, довели вас казачки, – задумчиво проговорил Долгаль и, по-отечески улыбаясь женщинам, добавил:
– Видите, бабоньки, – он вытянул руку вверх, – небо милое, и дождичек не капает, и рожь зацветает, и ветер по ней играет, поднимая ржаную пыльцу. Вон коровушка пасется на лугу, а рядом теленочек. Солнышко над дальним лесом, оно щедро греет землю, пашню и покосы. Все родное, и все мужицкой работы требует, уже с сенокосом заканчивать надо. Серпы зубрить пора, к жатве готовиться, пашня ждать не будет. А наши казачки в пьянство ударились, как будто больше и дел нет никаких. Я их тут давеча встречал, думал: ну, балуются, с кем не бывает.
