– Е…ть-колотить, Рэншен!
А тихое (Николаша вообще редко повышал голос):
– Рэншен, здравствуй.
И был в рабочем тонусе, надо было успеть все сделать до начала смены. Потому что потом наступал «расслабон», как говорила Абело, и шевелиться сил просто не было. Нет, нельзя сказать, что П…а как-то обижала коллектив или «докапывалась» до них, но ее постоянная нервозность, возбудимость, злость, ее вскидывание при малейшем шуме (при открывании входной двери та вздрагивала так, что аж подлетала на месте, приземляясь мимо стула), ее мнительность – любой самый доброжелательный или просто нейтральный взгляд посетителя вызывал подозрения, что на нее как-то не так смотрят, ее срывы на людей без всякой причины при самом невинном вопросе, обращенном к ней, ее хлопанье дверьми с силой, которую в этом небольшого роста создании трудно было предположить, очень выматывали нервную систему сотрудников. Да им еще и приходилось постоянно сглаживать впечатления посетителей от такого не совсем обычного поведения врача.
Одним словом, когда организм осознавал, что сегодня не она, то он просто впадал в прострацию и замирал. Так что полдня сотрудники клиники пребывали в нерабочем состоянии. Вот до этого самого состояния и надо было успеть поработать, дабы Николаша мог спокойно начать прием. Рэншен уже домывала холл, когда услышала сбоку шелест. Она приостановилась, вертя головой. Клиника была закрыта, так что кроме нее тут никого не было. Она это точно знала, так как обошла, открывая роллеты на окнах и собирая мусор из урн, все кабинеты. Звук не повторялся. Но по станции поплыл запах печеных пирожков с капустой. Санитарка в недоумении выпрямилась, задумчиво оперевшись на швабру. Пирожков она точно не приносила, и никто не мог принести – не было еще никого на станции. Она первая. И она одна.
В холле и прилегающих к нему коридорах замигали лампы, создавая в клинике то ли интимную обстановку, то ли цветомузыку, как на танцполе (о кадрах из фильмов ужасов санитарка честно пыталась не вспоминать). Тем не менее Рэншен слегка напряглась. Конечно, понятно, что лампы давно не менялись, да и перепады электричества в Краснопутиловске бывали часто, так что ничего особенного в мигании ламп не было. Правда, перепады в энергосистеме города не объясняли запах пирожков, но последнее можно было списать на глюки, вызванные утренним желанием организма поесть, как попыталась убедить себя санитарка, снова берясь за швабру. Едва она провела тряпкой по кафельной плитке, как слева снова раздался шелест плаща (именно так организм идентифицировал раздавшийся звук), затем звук, словно его сняли и бросили на какую-то поверхность (то ли кровать, то ли спинка стула). Выпрямившись во весь рост и нервно сжимая швабру двумя руками, Рэншен поняла, что единственное, чего ей сейчас очень хочется, притом практически непреодолимо, так это бросить все и рвануть прочь. Вот только она никак не могла определиться: куда именно ей хочется убежать? На улицу? Так там холодно. Да и что она объяснит пришедшим на работу врачу и лаборанту? Как объяснит свое нахождение на улице? В кабинет? Там так же страшно, как и в холле. На кухню? Но плащ сняли и разложили именно со стороны прохода в коридор, ведущего на кухню. Тем более страшно.
«Да и работаю я тут, – так и не определившись, решила санитарка. – Не от безделья же сюда зашла. И полы надо намыть. Иначе как врачу работать?», – попыталась она мыслить логически. Решительности остаться в здании эти зрелые рассуждения прибавили мало, но помогли поднять голову чувству долга, так что, подбодрив себя этой мыслью, Рэншен налегла на швабру и тонким, срывающимся голосом (надо же было придать себе мужества), чуть заикаясь, фальшиво запела:
