На оленьих упряжках к Полюсу холода - страница 14

К слову сказать, Марина Калинина научилась спать, накрывшись с головой. Хотя мне что-то подсказывает, что она умела это и раньше.

В описании всех волнительных перипетий, связанных с переживанием ночных часов пробега, не могу не остановиться на одном пикантном моменте, который для горожанина будет забавным, а для путешественника, возможно, в чем-то поучительным. Как уже отмечалось выше (с ностальгическим вздохом), по вечерам мы всегда пили чай. Чая пили много, по несколько кружек. А до этого ели наваристую похлебку. Короче говоря, к моменту закладки в спальный мешок жидкости в нашем организме скапливалось гораздо больше, чем ее мог нейтрализовать дежурный выход перед сном на ночную природу.

Атмосфера в нашей компании была очень дружеской, поэтому и необходимость «ночных вылазок» тоже стала предметом шуток. В кочевой жизни трудно что-либо утаить. Отчасти поэтому кочевое существование похоже на религию – оно истинно во всем, в нем не может быть фальши, нет места ханжеству.

На каждое новое место палатка никогда не переносится в своих незыблемых геометрических размерах – когда-то она бывает чуть просторнее, когда-то теснее. И я, обустраивая свое лежбище, всякий раз намечал себе траекторию общения с выходом в темноте. Мое положение в углу палатки в этом смысле было самым сложным. До свободного пространства у печки, откуда можно было просочиться к выходу, меня отделяли две головы – Марины и дедушки Игната, который спал рядом с печкой (у эвенов-кочевников разные ряды спящих не могут стыковаться друг с другом иначе, как голова к голове). Не укрылось от моего внимания и то, что Марина перед нырянием в спальник тоже изучает свою менее извилистую дорожку к входному пологу палатки.

А вот все действия наших проводников говорили о том, что они укладываются основательно до самого утра. Например, у Игната Прокопьевича спальная конструкция была самодельной и представляла собой какие-то частично меховые одеяла, сшитые вместе в форме спального мешка (могу ошибаться – я видел только в полутьме). Уверен, что это его мастеровых рук дело. Так вот, залезал внутрь этой берлоги дедушка Игнат не менее двадцати минут.

Оказалось, что кроме меня и Марины, никто ночью не встает с целью облегчения. Для меня это было если не шоком, то крайней степенью удивления (для Марины это было шоком потому, что для нее ночная встреча с морозом была хуже ядерного взрыва). Ровный и непрерывный сон кочевника с вечера и до утра, судя по всему, – пример удачной адаптации к суровым условиям. И ничего удивительного тут нет. Я так и сказал себе накануне очередного ночлега: «Ничего удивительного. Буду делать так же». Подобная психологическая установка позволила мне сдерживать ночные муки едва ли лишний час. После чего я пулей вынесся из палатки.

Поэтому неизбежность ночного «перекура» мечом Дамокла нависала с приближением каждой ночи (отказаться от блаженства вечернего чаепития я был не в силах). Но сама практика этого процесса была еще более трагикомичной, чем это можно представить.

Больше всего изматывало после полуночного пробуждения вранье самому себе под лозунгом: «А вдруг я все-таки дотерплю». Но когда барометр начинало зашкаливать, то наступало самое интересное. Во-первых, по вполне понятным причинам, момент старта не должен был совпасть с эвакуацией из спальника Марины. Во-вторых, перед сном траектория продвижения к двери оценивалась при ярком свете лампочки, а ночью приходилось довольствоваться скромным освещением маленького налобного фонарика. В-третьих, общая диспозиция тел и вещей за время, прошедшее после отбоя, нередко значительно менялась. И это при том, что, выбравшись из спальника и сев на нем, оставаясь раздетым на морозе, необходимо было натянуть бахилы, упрятанные между спальным мешком и стенкой (на морозе они заметно дубеют и уменьшаются в размере).