– Что, испугался? – желание содрать с него маску невозмутимости, раздражавшую меня многие годы, пересилило намерение вернуть ружье.
– Так это правда? – спросил он.
– Да, – сказал я с дразнящим удовольствием.
– Ты что, с ума сошел? – он заиграл желваками, подчеркивающими мужественную чеканность черт его лица.
– А что, похоже?
Он протянул руку к своему ружью.
– Где гильзы?
– На месте, наверное, не знаю, – как можно безразличнее сказал я; он отметил эту мою интонацию коротким взглядом, в котором явственно мелькнули искорки злости.
Щелкнув замком, он «переломил» ствол ружья и убедился в том, что обе гильзы на месте.
– Что ты собираешься делать? – он отложил ружье со странной осторожностью, как вещь, ему уже не принадлежащую и способную рассыпаться от соприкосновения с поверхностью стола, – после моего заявления оно превратилось из обычного ружья в вещественное доказательство убийства. Как и гильзы в стволе, к которым он и не притронулся.
– А тебя это очень волнует? – еще одна моя попытка усмехнуться почти увенчалась успехом, острота ситуации помогала справиться с действием снотворного.
Он посмотрел на меня уже с откровенной злостью.
– Не волнуйся, – сказал я, продолжая кривить губы, – ты же не знал, зачем я беру у тебя ружье…
– Но я узнал об этом сегодня…
– Ну и что?
– Ты что придуриваешься? – голос хрипло заклокотал где-то в глубине его груди, задавленный все тем же стремлением сдержать себя в руках. – Есть статья: если я знаю обо всем и молчу, то несу ответственность за укрывательство.
– А ты не молчи.
Лоб и скулы его покрылись странной пятнистой краснотой, будто прорвалась и проступила на поверхности лица с трудом сдерживаемая ярость. Пожалуй, я перегнул палку.
– Что тебе сказала Вика? – я постарался придать голосу соответствующую ситуации дозу серьезности. Понадобилось время, чтобы он ответил.
– Ты действительно убил из моего ружья какого-то мужика?
– Да… Что еще она тебе сказала?
– Больше ничего. Но и этого вполне достаточно.
– А что ты так нервничаешь? – опять не удержался я от соблазна позлить его. – Будем считать, что ты не знал ничего, когда я брал ружье. И ни я, ни Вика не сказали тебе ни слова сегодня. А раз так, то ничего тебе грозить не может.
– Я за тебя волнуюсь, болван, – продолжая злиться, он досадливо поморщился.
Я понимал, что говорю не самые умные вещи, но как иначе я мог себя вести после того, как он оказался посвященным в эту страшную историю?..
Мы уже довольно долго шли, увязая по щиколотку в холодном прибрежном песке. Я шел впереди, с ружьем через плечо, перепоясанный кожаным патронташем на тот случай, если первые выстрелы не дадут результата. Он, хоть и был выше на голову и, видимо, быстроходнее, отставал на несколько шагов.
Ветер бил в лицо, трепал волосы; особенно это было заметно по его длинной, спадающей почти до плеч шевелюре (плохо сочетающейся с морской формой, которую он почему-то носил и на берегу).
Жажда мщения несла меня вперед и вверх к заброшенному маяку, одиноко торчащему на каменистом, поросшем вечнозеленым кустарником уступе.
– Да не спеши ты так, – сказал он ворчливо-жалобно и вполне миролюбиво, будто не стреляться мы шли, а по какому-то не очень спешному общему делу. Я, конечно, не умерил шаг, и ему пришлось прибавить скорость.
– Я одного понять не могу, – сказал он, почти поравнявшись со мной, – зачем так далеко идти? Тут тоже вроде никого нет.
