На вдохе - страница 10

за ноги взял, и понесли в комнату на кровать. Я послушал пульс, потрогал лоб – этот рядом стоит. Потянулся окно открыть – этот здесь же. Пошел на кухню полотенце смочить, чтоб матери ко лбу приложить – этот за мной. Шаг ровный, твердый, а самого так и корежит изнутри, так и ломает. Еще это сраное обращение – сын – вообще никак не вписывалось ни в эту жизнь, ни в эти стены. Пока дошел, про полотенце и не вспомнил. Сразу к окну, форточку открыл и закурил, а самого трясет, руки не слушаются. Как вспомню…

Артем покачал головой, будто заново переживая тот момент. Потом сверкнул глазами на Оксану:

– Ты хоть представляешь, каково это: смотреть на незнакомого человека и видеть себя в старости? Те же черты лица, те же глаза. Я тогда здорово струхнул. Помню, вот так стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на него, щурясь от дыма. Он будто из другой вселенной телепортировался на нашу замызганную, со старыми, пожелтевшими от времени обоями, кухню, которая ужасно диссонировала с его дорогим, безупречным костюмом. Он даже сесть в нем никуда не мог. На обшарпанный табурет, у которого одна ножка короче других, из-за чего он шатается? Или на стул матери, доставшийся еще от деда, деревянная спинка которого потемнела и засалилась? На полу перед стулом таз с очистками картошки, какие-то прямо на полу рядом с его черными начищенными до блеска туфлями. А у меня дыра в тапочке, где большой палец. Блин, да моей месячной зарплаты даже на одни его туфли не хватило бы. Они так карикатурно смотрелись там, среди картофельных очисток. За его спиной стол с пластиковой столешницей, угол которой отклеился и торчал. И каждый раз, опираясь рукой на этот угол, я прищемлял кожу на ладони. На столе эмалированная кастрюля с водой, облупленная по кругу. В ней очищенная картошка, а вокруг капли воды вперемешку с землей. Ни он, ни его дорогой костюм, ни его чертовы туфли не вписывались в нашу кухню. И в нашу жизнь.

– Кто вы? – спросил я его, конкретно так наезжая, еще и дым выдохнул прямо ему в лицо. Специально. Тот даже ухом не повел.

– Я твой отец, Кошкаров Семен.

И протянул мне руку…

– Нам на заводе выдают перчатки по несколько пар, да так часто, что я не успеваю их изнашивать, – сказал Артем, так резко сменив тему, что Оксана едва не потеряла нить разговора. – Да я особо ими и не пользуюсь, если честно. Пару раз станок зажевал, чуть без пальцев не остался, и я перестал в них работать. Вроде как не положено, да кому какое дело? А я всю неделю по две смены впахивал, за себя и за того парня. Он заболел, а заказ большой пришел, не отвертеться – то сроки поджимают, то еще что-нибудь. Все время же что-то поджимает. И работал, понятно, без перчаток. Станок нагревается, от него рука и кожа пластами слазит в стертых местах. Слой за слоем. И вот я смотрю на его руку, которую он мне протягивает, такую белую, ухоженную, с почти прозрачной кожей. И смотрю на свою, – Артем действительно повертел пятерней с растопыренными пальцами перед своим лицом, вглядываясь, будто впервые видел. – Красную, с потрескавшейся кожей, с мозолями, которые даже ножницы не берут. И такая ярость внутри поднялась, будто вот-вот взорвусь и ошметки по всей кухне разлетятся. Вот как? Я вас спрашиваю: как мог отец, живущий в достатке, допустить, чтобы его сын вкалывал до кровавых мозолей?! Как посмел после этого явиться и так просто сказать, что он мой отец?! Разве мог порядочный человек позволить женщине, родившей от него ребенка, влачить жалкое существование и ни разу – НИ РАЗУ! – не помочь?! Даже не узнать, нужна ли помощь? Он вычеркнул нас из жизни много лет назад, а теперь явился… для чего?