И не улыбаешься. Перестал качаться на носках, теперь смотришь и смотришь. Упрямый.
– Не нужно воевать, Чоннэ. Ты мне не нравишься.
И это правда.
– Ты же ничего обо мне не знаешь.
А это не совсем.
– А ты ничего не знаешь обо мне.
– Так расскажи.
– Тебе не понравятся мои истории.
– Тем лучше для тебя, правда же? – Неправда. – Ты же теперь больше не заговоришь со мной?
Неважно, что и где колется и шипит. Неважно.
Я согласно мотаю головой.
Ты молчишь. Как будто что-то в тебе назревает, вот-вот даст ростки.
– Разреши подходить и задавать по одному вопросу в день. – Вот что. – Всего один.
– Нет.
– Почему сразу нет?
Потому что наступит день, когда вопросы прекратятся. Я не хочу его ждать и все равно оказаться неготовым.
– Потому что ты мне не нравишься.
Надо уходить. Надо прошлепать по этим космическим лужам прочь от Джорджа Вашингтона и черничной куртки.
Прочь.
У тебя древесный одеколон. Со свежестью улиц и запахом ночи слишком ласкает мне кожу, но отвожу взгляд и делаю шаг.
Потом легче. Мне больше необязательно на тебя смотреть. Просто мимо, просто обратно. Просто ск…
А вот это нельзя. Касаться меня без разрешения.
Я пытаюсь потянуть на себя: отпусти, но ты держишь крепко поверх локтя. Мне не больно. Не там, где твои пальцы поверх моего плаща. Отпусти.
Отпусти.
– Отпусти.
– Итан. – Больше, чем чудак с факультета психологии и философии. – Я полтора года не сплю ночами, чтобы побыть с тобой.
Мы плечом к плечу. Я спиной к президенту, ты – лицом. Профилем.
Остальное – ко мне.
Чувствую твое дыхание. Жевал арбузную жвачку. Куда она потом делась? Выплюнул где-то на ходу.
Я так же не хочу.
– И столько же преследуешь меня до Хингама каждую пятницу.
Бито.
Выпускаешь руку и отводишь взгляд. Теперь ко мне профилем, лицом – к президенту. Глаза мерцают, запирают в кольце огни гирлянд и влажность ночи. Опускаются к мокрому асфальту.
Стушевался.
Действительно думал, я тебя не замечаю, не знаю, что ты всегда наблюдаешь? В тени, среди толпы и в частотах шума.
– Как давно ты об этом знаешь?
Тихо, но смиренно.
Я вижу: этого стыдишься. Есть основания.
– Давно.
Твои блестящие глаза поднимаются от земли и теперь выше, снова к фигуре Джорджа Вашингтона.
Я чувствую, а потом оборачиваюсь. Чуть вперед – и могу коснуться носом смуглой в сумерках щеки. Она, наверное, холодная. И теплая тоже.
Вблизи ресницы у тебя пышные, как елочные иголки, – острые, а брови густые, открытые стараниями ветра. Мягкие, наверное, если провести пальцем.
– Из-за этого отказываешь?
Изо рта пар, и я смотрю на губы. Чуть обветренные, мокрые от слюны.
– Из-за твоих преследований? – Выдыхаю тоже. Теплый поток толкает тебя в щеку, побуждает обернуться. Я могу найти свое отражение у тебя в зрачках. – Нет.
– Тебя это не пугает?
– Ты меня не пугаешь.
– Я пытался так не делать. – Твой взгляд медленно поднимается к моим бровям, цепляет козырек кепки, и только после – снова к своему зеркалу в моих глазах. – Правда.
– Но?
Слышу, как ты дышишь. Вижу, как смотришь. Иначе чем на чудака в странных татуировках, бродящего по футбольному полю и срывающегося на бег, оттолкнувшись от трамплина собственных мыслей.
– Но я начинаю скучать по тебе.
Качаю головой.
– Это красиво. – И снова отворачиваюсь к шоссе. – Но это чушь.
– Один вопрос в день.
– Я сказал: нет.
– Слабо́?
Голова поворачивается на возмущенных рефлексах. Глаза опять в плену вместе с отражением.
У тебя на губах легкая улыбка. И смотришь в меня так, что я в звездной луже уже не по щиколотки. По губы.
