Сибирская весна, холодная и неприветливая, не внесла ни радости, ни светлых надежд в сердце Александра Миланюка. Его мозг что-то тревожило, не давало сбросить оцепенения от столь близких выстрелов партизан, когда любая их шальная пуля могла свободно пробить стены вагона и поставить крест на судьбах людей. Он слепо выполнял всё, что требовалось делать в поездке военному, офицеру. Настало время, когда подполковник Костовский сообщил приближённым:
– Скоро конечная остановка, господа офицеры. Оденьте теплое бельё и рубашку под мундир. Не забудьте о шерстяных носках. В Ревде к нашему отряду присоединится ещё один – тоже чешский. Оттуда наш маршрут на Камышлов, передвижение скрытное, во избежание происка красных. В том районе прошли жестокие бои. Здесь одна задача: добить остатки краснозадых, а затем идём на Заводоуковск.
Их отряд оказался как бы в зоне передышки. Красные откатились, кто куда, чтобы зализывать раны, а белочехи медленно, но уверенно продвигались к Иртышу. Измотанные переходом, военные буквально валились с ног. На маленькой речной пристани их ждали колёсный пароход и баржа с продовольствием, амуницией, боеприпасами, пулемётами, двумя лёгкими орудиями и четвёркой коренников, лошадей, привыкших тянуть военную лямку лихолетья. И людям досталось трудностей с лихвой. Александр, разматывая в каюте портянки, не представлял, где бы их высушить, а заодно и промокшие сапоги. Нести разве их на палубу, чтобы ветром обдало? Не решился, ещё сопрут. Приспособил добро у входных дверей. Развернул жиденький матрац, замызганную подушку накрыл армейским полотенцем, встряхнул видавшее виды одеяло, натянул на ноги шерстяные носки, и, едва опустил голову на «подушку», как веки сами собой сомкнулись. Он, пушечное мясо гражданской войны, сладко спал, посапывая носом. Полная отрешенность от всего мирского сменилась картинками родины. Тепло далёкой Украины как бы проникло в его уставший от опасного перехода мозг, сад родной хаты принимал его в свои объятия, всплыли смущённые после первого поцелуя выразительные серо-зелёные глаза милой Марты. Он был уверен, что любит и сам любим. Сон оказался вовсе не безмятежным. В углах его как бы таилась тёмная энергия, поглощавшая лучи света, будто бы даже тепло его тела. Что-то тревожащее неким вороньим крылом смахивало налёты радостного бытия, громоздило некие символы и фигурки, совершенно им непонятые, или же сон просто не желал расшифровывать ему эти странные видения. Позже Александр увидел себя за игорным карточным столом. К его пальцам будто бы прилип «король пик», а это не сулило ничего хорошего. Он пытался стряхнуть сон, но голова не сбрасывала угловую затемнённость с закрытых от сна глаз. Что самое странное – так это то, что карточный король, как две капли воды, был похож на подполковника Костовского. Стряхнув сон, Александр умылся, привёл форму в порядок, почистив влажной мягкой щёточкой мундир, аккуратно заправил штанины в раструбы хромовых сапог, оставив яловые сушиться. Тут в дверь постучали. Вестовой приглашал в кают-кампанию на завтрак. В ожидании еды офицеры переговаривались между собой. Получалось так, что чехи общались между собой, а русские тоже друг с другом. В группе Костовского были кроме него и Миланюка ещё два офицера – штабс-капитан орудийно-пулемётных расчётов крепыш Сазонтьев, настоявший в штабе части на том, чтобы его включили в эту группу на любую должность, и прапорщик полувзвода охраны цыганистого вида Кондинов, а также унтер-офицер Пахомов, знаток автоматического оружия, пулемётов разных систем. Капитан ершил язык старыми задиристыми анекдотами про гувернанток, рохлей ростовщиков, неразборчивых в своих связях провинциальных актрисочек. Прапор, в перерыве от гомерического хохота после острот «орудийщика», агитировал сразиться в каюте в преферанс. Его крепко огорчил Костовский:
