Мои мысли прерывает глухой кашель и мягкое предложение пойти спать – завтра ведь вставать ни свет ни заря. Я отрываюсь наконец от этих ужасных роз и говорю, что для начала мне следует принять ванну. Мы с мужем пару минут препираемся, кому лучше помыть посуду, но в итоге я сдаюсь и соглашаюсь с тем, что это лучше сделать ему; он, думается мне, чуть меньше загружен новостями о смерти и уж точно не вспоминает детство.
Вернувшись в ванную, я тут же включаю воду и, поймав рукой нужную температуру, принимаюсь ждать, когда ванна наполнится до половины. Вода здесь хоть и есть, но всё равно грязная – или так кажется в жёлтом свете маленьких бра, усеянных россыпью изящных синих лилий?
Я скидываю с себя одежду и погружаюсь в воду, предварительно закрутив вентили. Тело погружается в приятное тепло; вода обволакивает меня со всех сторон, и я будто впервые за долгое время позволяю себе расслабиться. Из крана падают в воду редкие капли; я закрываю глаза, и этот звук уводит меня пунктирной линией в сторону причин моего приезда.
Мне часто – нет, постоянно – докучали одним и тем же вопросом: когда же вы заведёте детей? Я обычно отшучивалась, что заводят не детей, а собак или кошек, в крайнем случае – кредитки или автомобили. Шуток никто в моём кругу не понимает. Вскоре по языкам друзей и знакомых начали проходить, прыткие и неуёмные, слухи.
Все направо и налево болтали о моём бесплодии. Я обожала, как это простое слово могло появляться передо мной в самых различных формулировках: будто назвать меня «несостоявшейся женщиной» было менее грубо, чем сказать, что я бесплодна. Моим любимым из серии «тысяча и один способ не называть вещи своими именами» было словосочетание «конвейерный брак». Это сказал за моей спиной один из моих сотрудников – я уволила его через месяц после того, как он высказал это на одном из корпоративов, потому что поймала с поличным на воровстве денег из кассы нашего кафетерия. Много позже я узнала уже и о том, что он частенько высказывался в адрес моей матки.
Кое-кто, однако, не упускал возможности высказывать свои претензии к моему телу прямо и без особых зазрений совести. Происходило это, правда, чаще в разговорах не со мной, а с моим мужем. Тот его друг, что расхваливал на нашей свадьбе мой флёрдоранж («Как это по-европейски! Как это необычно!») и громче всех говорил моему мужу, как ему повезло, советовал ему меня бросить. «Пока ещё не поздно», – вот как он это подытожил.
Мои подруги – те женщины, которых я считала таковыми, – были менее прямолинейны; они осторожно подбрасывали на мой рабочий стол брошюры с рекламами лучших клиник или невзначай открывали ссылки на моём компьютере. Изобретательности им было не занимать; это работало ровно до тех пор, пока я не убрала со стола все вещи и не поставила пароль на ноутбук.
Все эти люди, как бы они ни формулировали свои мысли, все до единого были схожи в одном – они все как один жалели моего мужа.
Никому даже в голову не могло прийти, что проблема могла быть и не во мне вовсе. Мне повезло, что мой муж не был кретином или хотя бы, как это распространено у мужчин, самодуром, уверенным в собственной абсолютной пригодности к осеменению всего на свете. Мы вдвоём проверялись у разных врачей; мы делали это вместе – проходились по всем возможным кабинетам не раз и не два. Вердикт был всегда один: оба здоровы как два быка, которые были выращены на лучших лугах Северной Америки и которым не суждено было искалечить себя на родео.
