Не этим ли всё сказано о природе и сущности людей?
Чтобы ответить на этот непростой вопрос, нужны, видимо, какие-то особые знания о человеке, познания в области добра и зла. В том числе и те, что связаны с понятием «судьба».
Многие древние народы, особенно индоевропейские, а также дальневосточные, считали, что судьба – это понятие общее, а потому предопределена для всех народов без исключения. Они считали, что судьба является следствием действий, страстей и характеров. По этой триаде судьбы прокладывают путь того или иного народа, того или иного человека. Более того, древние мудрецы утверждали, что любой человек, любое общество – это некий сосуд, который наполняется по мере наших плохих поступков. Когда предел доходит до 90 процентов наполненности сосуда, происходят трагические события. Спастись можно только через раскаяние, через признание своих ошибок. В христианстве это называется «замаливанием грехов». Если этого не происходит, то действуют уже другие – дьявольские силы, направленные на разрушение всего того, что достигнуто человеком или обществом. И это не просто слова: дьявольское начало имеет в жизни человеческого рода свою историю, которая зародилась, как бы это странно ни звучало, в недрах искусства и философии. Иван Ильин писал: «Искусство стало воображать и изображать его, а философия занялась его теоритическим оправданием, дьявол, конечно, “не удался”, потому что человеческое воображение не способно вместить его, но в литературе, в музыке, в живописи началась культура “демонизма”».
С начала XIX века Европа увлекается созданием антибожественных образов, появляется демонизм сомнения, отрицания, гордости, бунта, разочарования, горечи, тоски, презрения, эгоизма и даже скуки. Поэты изображают Прометея, Денницу, Каина, Дон-Жуана, Мефистофеля. Байрон, Гёте, Шиллер и другие поэты развёртывают целую галерею «демонов и дьяволов». Причём все они «умны», «образованны», «остроумны» и «обаятельны». Слушая их, люди готовы к чему угодно, в том числе и к «высшей революционности».
Глубоко изучая этот человеческий феномен, Достоевский увидел за этим пропасть, которая может привести общество к катастрофе: «Если человек и создал дьявола, то он создал его по своему образу и подобию». «Мученик познания, Фридрих Ницше, один из тех, кто подошёл к этой пропасти, пленился ею и возвеличил её. Всю совокупность религиозных предметов (Бога, душу, добродетель, грех потусторонний мир, истину, вечную жизнь) он обозначает как «груду лжи, рождённую из дурных инстинктов натурами больными и в глубочайшем смысле вредными». «Христианское понятие Бога» есть для него «одно из растленнейших понятий, созданных на земле». Всё христианское есть в его глазах лишь «грубая басня о чудотворце и спасителе», а христианство – «партия забракованных ничтожеств и идиотов». То, что он превозносит, есть цинизм, бесстыдство, «высшее, что может быть достигнуто на земле». Он взывает «к зверю в человеке, к верховному животному», которое надо во что бы то ни стало разнуздать. Он требует «дикого человека», «злого человека», «с радостным брюхом». Его пленяет всё жестокое, неприкрыто звериное, преступное. «Величие есть только там, где есть великое преступление». «В каждом из нас утверждается варвар и дикий зверь». Всё, что зиждет в жизни людей – идеи «вины, наказания, справедливости, честности, свободы, любви и т. п.», – должно быть вообще изъято из существования. «Вперёд же! – восклицает он, – богохульники, противники морали, всевозможные беспочвенники, артисты, евреи, игроки – все отвергнутые слои общества!» И нет для него большей радости, как видеть «уничтожение лучших людей и следить, как они шаг за шагом идут к погибели». «Я знаю мой жребий, – пишет он, – однажды с моим именем будет сопряжено воспоминание о чём-то чудовищном, о кризисе, какого никогда ещё не было на земле, о глубочайшем совестном конфликте, о приговоре, вызванном против всего, во что дотоле верили, чего требовали, что свято чтили. Я не человек, я – динамит».
