– Я не говорила этого, – визжала начальница, понимая, чем грозит ей проявление великорусского шовинизма, но всё машбюро только одобрительно смотрело на предложения, выводимые молодым кадром на бумаге формата А 4. Тогда начальница пошла ва-банк, и, выхватив у обиженной почти готовое заявление, куда-то умчалась. Увидели её только через две недели, которые она провела на больничном. Тем временем с каждой из машинисток была проведена индивидуальная работа в кабинете у директора, на чём всё и закончилось. Начальница присмирела, пообещав, что «больше этого не повторится».
Так прошли первые два месяца новоиспечённого экономиста в институте. Друзьями ему обзавестись не удалось, проявлявшая на первых порах интерес Ирочка, дважды сходившая с ним на обед в соседнее здание министерства, быстро переключилась на очередного нового сотрудника, за которым стояли, как шептались, ого-го какие силы, чуть ли не из Академии Наук. Правда, через неделю выяснилось, что у «молодого, перспективного», есть невеста, после чего Ирочка сразу как-то потухла и попыталась было возобновить начинавшееся знакомство, но Мишка проявил характер, процитировав четверостишие из Омара Хайама, в конце которого прозвучало, что «лучше одному, чем вместе с кем попало». На этом все отношения были закончены.
Отдел, где творили работники умственного труда, возглавлял учёный с невероятно богатым словарным запасом, сочетавшимся со способностью превращения любой ситуации в свою противоположность. Однажды Москалёв был совершенно потрясён мастерским кульбитом, проделанным шефом с обсуждением работы Славки, лица к нему приближённого, где автор, слегка забывший про географию и климатические особенности развивающихся стран, предлагал оказать содействие одной из них в выращивании пшеницы (которая, очевидно, должна была обладать особыми свойствами, так как культивировать её пришлось бы в пустыне). Когда с упоением молотившие своего коллегу сотрудники отдела уже были близки к триумфу, шеф спокойно подвёл итоги, заявив, что в данном случае – вопрос непростой и надо рассматривать высказанное предложение как фигуру умолчания, и потому критика рассматривается им как неуместная. Главное – раз так много сказано о данной работе, то это означает, что имеется предмет для обсуждения, а вот в других трудах он такого повода не находит. А тогда бы, распалялся начальник, и польза была большая, причём для всех. На том всё завершилось, труд был благополучно утверждён, оппоненты посрамлены.
Пришёл шеф из солидного института, где действительно творили науку, но что-то там не заладилось, поговаривали – с самим директором. Но всё это были слухи, которые Михаила интересовали мало, да и к делу отношения не имели. Зато возможности подучиться ремеслу, как ему казалось, должны были появиться.
Всё сложилось несколько иначе, и будь у Москалёва побольше жизненного опыта, он должен был бы понять это намного раньше – сразу после первого оперативного совещания в отделе.
Продолжались эти оперативки невыносимо долго, не менее двух часов кряду, что впоследствии дало повод назвать их «Наумовскими чтениями». Вне зависимости от того, какой вопрос стоял на повестке дня – это могло быть предстоящее заседание Ученого Совета или любовная лирика Пушкина – длительность совещания была всегда строго фиксированной. Обсуждали планы работы отдела, согласовывали с институтскими, выдвигали новые проекты. Разговоров было много, попытки извлечь из них рациональное зерно были так же бесполезны, как охота на акул в водохранилищах под Москвой. Однако и особого вреда в них не просматривалось – никого, как поначалу казалось, шеф отдела не зажимал, свободу инициативе давал полную, даже настаивал на новаторстве, только вот результат… Попав в отстойник, большинство спокойно пережидало положенные им три года перерыва между двумя командировками, либо подыскивало местечко на стороне. Были и совершенно уникальные сотрудники, приходившие поутру к девятичасовой «проверке» и исчезавшие невесть куда до обеденного перерыва, а иногда и до конца рабочего дня.
