Читать онлайн Анастасия Ларионова - Нам счастье дано на двоих

Хоть им нет двадцати пяти,

Трудный путь им пришлось пройти…

Евгений Агранович «Вечный огонь»

Несколько недель пытались прорвать линию фронта, но безуспешно. В тот раз немцы их разгромили в пух и прах. Но и речи не шло, чтобы отступать. Вот тогда-то в санитарный батальон, который был присоединён к их полку и двигался следом за ним с обозами, прибыли новенькие медсёстры. Среди них – две очень симпатичные девушки. Одна из них, голубоглазая, светловолосая Лиза Пахомова, просто миленькая, да и на вид ей только-только исполнилось шестнадцать. Как вообще попала на фронт – непонятно. Наверно, так же, как и многие девчонки её лет наивно считала так: « Как же без меня на фронте? Без меня победа не приблизится!» Гимнастёрка из грубой ткани ей широка в плечах и в груди, маленькая, худенькая, она выглядела совсем ребёнком. На Лизе всегда мешковатые штаны, тоже велики, обхвачены на поясе широким грубым ремнём, на ногах сапоги.

Зато вторая девушка, Лариса Нельская – медсестра, старший сержант сан отряда. Лариса яркая, зеленоглазая брюнетка, ладная, с красивой высокой грудью и длинными ногами. Она часто надевала юбку, а на ноги (какая немыслимая роскошь!) чулки. И где она их только умудрялась брать?! Когда даже сменка нижнего белья не всегда у девушек есть.

Все солдаты, от рядовых до офицерского состава, казалось, были тайно и явно влюблены в неё. Некоторые из них передавали ей записочки, вздыхали вослед, а кто пошустрее, да побойчее, те и вовсе проходу Ларисе не давали. Но надо отдать должное девушке – Лариса никому симпатии не проявляла, держалась строго и даже надменно.

– Я сюда не любовь крутить приехала, – любила повторять Нельская.

Командиром взвода, в котором воевал Иван Подольский, был Михаил Гришин, в бою отважный, а в обычной жизни скромный и робкий. Даже восемнадцатилетний Иван, по молодости лет ещё нечуткий, замечал, что Гришин влюблён в Ларису Нельскую по-настоящему. Он не писал ей любовные записки фривольного содержания, не дарил полевых цветов, но каждый раз перед боем долго сидел при свете огарка и держал в дрожащих от волнения руках её фотокарточку, не понятно, как им добытую. Злые языки поговаривали, что Гришин выменял на эту фотокарточку банку тушёнки и пачку махорки у одной из Ларисиных подружек в медсанбате.

И вот Гришин осмелился признаться в своих чувствах, пришёл к Ларисе, остальных девчат попросил выйти из палатки, дать несколько минут им поговорить. Девчата видели, как загорелись тёмно-зелёные глаза Ларисы, как командир Гришин потупил свой взгляд… О чём говорили эти двое никто не знал, только разговор был коротким. Гришин вышел из палатки и стремительным шагом направился к лесу, никого и ничего по пути не видя перед собой.

А на следующий день был бой… Командир Гришин шёл прямо, не прогибаясь под пулями. Его ранило в голову осколком. Это ранение оказалось серьёзным. Он умирал в бреду, в окровавленных бинтах, которыми была перевязана вся его голова. Метался беспокойно и звал: «Лариса… Лариса…. Ларочка…» Возле его постели дежурила санитарка Лиза, она смачивала его губы водой, пыталась удержать раненого от резких движений, сжимая его руки своими тонкими детскими ручками.

– Ты пришла… Я знал, что ты придёшь! Лара… Ларочка, поцелуй меня! – вдруг потребовал раненый, и затуманенные его глаза на миг раскрылись, стали ясными, живым огнём хлестнули по бледному лицу санитарки.

Лиза, ни разу не целованная, наклонилась и припала к потрескавшимся сухим губам бойца. И они, как и его взгляд, обожгли её огнём, и сразу как-то вмиг вдруг стали холодными, твёрдыми, как будто девушка прислонилась губами к камню. Глаза командира закрылись, судорожно сжатое от боли тело вдруг расслабилось, морщины на лице разгладились. Лиза отстранилась и заметила, что в дверях стоит седовласый врач Марк Захарович.

– Он умер, Лиза, – тихо произнёс он.

Лиза пошатнулась, дрожащей рукой обхватила горло, из которого бесконтрольно вырывался глухой хрип. Первый в своей жизни поцелуй она отдала мёртвому солдату.

Вечером его хоронили в братской могиле. Лариса долго стояла возле свежевырытой земли, примятой дёрном и сухими горящими глазами, смотрела вдаль, не замечая осуждающих взглядов однополчан Миши Гришина.

Ночью она сама пришла в блиндаж к Ивану.

– Как ты пришла?! – изумился он.

– Как… обычно. К тебе пришла, – просто сказала она и сама положила ладони на его не по-мальчишечьи широкие плечи, – Высокий ты, ладный… – проговорила она хриплым голосом.

Иван не смог оттолкнуть её. Да, перед глазами стоял умерший от осколочного ранения Миша Гришин, его друг и командир, и, наверно, это подло с его стороны, но так хотелось живого тепла… ласки… любви. Ведь завтра его самого, как и Миши, может уже не быть. Тогда к чему эти угрызения совести? На войне им не место. Иван сам молодой, не целованный. И он безумно хочет жить! Безумно… А готовится умереть в бою…

Эту ночь они провели вместе, а наутро Иван сказал:

– Я тебя провожу.

– Не надо. Я сама, – снисходительно улыбнулась Лариса.

– Я провожу, – повторил настойчиво Иван.

И только когда вышли из блиндажа, увидели на поле, через которое ночью к нему бежала Лариса, многочисленные надписи: «Мины. Мины. Мины»

– Как же я шла по минному полю?! – от изумления у девушки подкосились ноги, – Как же я шла…

– У тебя сильный ангел-хранитель, Ларочка, – ответил Иван.

– Ты же комсомолец! Неужели веришь во всю эту чушь? – рассмеялась Лариса, быстро придя в себя и став прежней уверенной в себе красавицей.

– Да, верю, – ответил Иван, – Верю. Особенно здесь, на войне.

Лариса промолчала в ответ.

Немцы атаковали стремительно, били по взводу шестиствольными миномётами. Небо почернело от дыма, гари и копоти. И хотя бойцы уже научились засыпать под гул снарядов, этот гул закладывал уши, леденил кровь. Командир дал приказ к отступлению.

– Отступаем! – и выругался с отчаянием, – Мать твою…!

Снаряды пролетали, свистя долгим протяжным звуком и где-то рядом падали, поднимая столбы земли, осыпая ею бойцов. Ивана отбросило взрывной волной, комья сырой тяжёлой земли посыпались вниз дождём, заживо засыпая раненого солдата. Резкая боль в ноге и ещё более нетерпимая – в животе. Иван чувствует, что не может не то, что подняться, а даже пошевелиться. Сколько он пролежал, не помнил. Может совсем немного, но небо прояснилось от дыма, шум орудий звучал всё дальше и глуше. Иван понял, что бойцы отступили. А он один, тяжело раненый на поле боя. Попробовал ползти, но нахлынувшая чудовищная тошнота и боль накрыли так, что нельзя сделать и движения. И вот сквозь красную пелену сознания он чувствует, как кто-то наспех утягивает его рану бинтами, слышит девичий голос, доносящийся до него как будто из далека:

– Товарищ, старший сержант! Вы живы?! Живы! Вставайте! Надо уходить!

Иван с усилием разлепляет опухшие веки и видит перед собой на коленях Лизу Похомову, девочку-санитарку.

– Иди… Лиза… – сухими спёкшимися губами шепчет он, – Я не смогу. Ранен тяжело… Не подняться… Иди…

– Товарищ старший сержант, вы можете повернуться на бок? – Лиза наклоняется над ним и заставляет его перекатиться на бок, а сама ложится на землю рядом.

– Лиза, ты что задумала? – слабо удивляется он, с трудом подчиняясь и не в силах сдержать стоны боли.

– Ещё немного, товарищ старший сержант… ещё немного. Вот так… – Лиза подползает под его бок, под него. Иван чувствует её тонкое худое тело под собой, под его залитой кровью одеждой. Её гимнастёрка мгновенно промокает в его крови, становится влажной. Девушка ложится на живот и требует, – А теперь переворачивайтесь на спину!

– Я же придавлю тебя… – изумляется Иван. Он ведь тяжелее её в три раза! И выше на две головы.

– Ложитесь, товарищ старший сержант. Я без вас не уйду! – упрямо возражает девушка.

Иван с трудом, зажимая рану в животе руками, переворачивается на спину, чувствуя под своим тяжёлым, от слабости обмякшим телом, хрупкое тело девушки, почти ребёнка. Да она даже пошевелиться не сможет под его весом! Однако Лиза, прикусив губу, делает рывок вперёд и начинает медленно ползти по сырой от грязи земле. Окровавленная её гимнастёрка мгновенно пропитывается грязной водой. Дыхание её становится сбивчивым, а затем шумным и рваным. «Девочка… бедная… как же так… ты же меня не дотащишь…», – думает он, но боль мешает, прерывает его мысли, притупляет другие чувства, парализует их.

Сколько они передвигались так мучительно медленно, с остановками, когда девочка останавливалась и пыталась отдышаться, набраться сил, – неизвестно. Время остановилось, прекратило свой бег. Иван слышал, как дыхание с протяжным сиплым свистом выходило из её груди. «Надорвётся…», – с тревогой думал он. Она с новым мучительным рывком начинала движение. И с каждой такой остановкой ей было всё сложнее двинуться снова, таща на себе непосильную ношу. Ладони и локти, от того что приходилось всё время опираться на них при движении, изодрались в кровь. И с каждым новым рывком содранная кожа начинала ещё больше кровоточить. Теперь Лизе приходилось, морщась от боли, передвигать руками.

Стало темнеть, резко похолодало, от болот потянуло холодом и сыростью. Где-то в тишине, разрываемой только стонами раненого и её собственными, тревожно прокричала птица. Иван чувствовал под собой движение хрупкого женского тела, чувствовал, как оно ослабевает, но не останавливается, медленно и упорно они продвигались вперёд. Мучительно медленно… Одежда Лизы стала тяжёлая от мокрой грязи. Кровь из наспех перевязанной раны уже не бежала, но мучительно жгло в нутре, так же мучительно тошнило. Казалось, они не доползут никогда…

И вот когда они уже почти миновали линию фронта, за которой стоял сан батальон, осталось только с полкилометра до леса, как в небе, в лиловом зареве, где заходило солнце, показались немецкие бомбардировщики. Они летели с нарастающим гулом, заслоняя и без того тусклый вечерний свет. Их отдалённый, но всё возрастающий вой, похожий на пронзительную сирену, от которой стынет кровь и перестаёт течь по жилам. Протяжно-свистящая сирена оглушала. Эта жуткая зловещая песня смерти специально придуманная фашистами для устрашения всего живого, что могло слышать и испытывать страх.

– Бросай меня, Лиза! Уходи! Ты успеешь добежать до леса! – кричит Иван, но девушка упрямо продолжает ползти. Иван кричит, насколько ему позволяет рана в животе, – Ты слышишь меня, дура?! Мать твою, Лиза!..

– Нет… – тихо, но с твёрдой решимостью произносит она. Он слышит её ответ и ещё больше приходит в отчаяние. Неимоверным усилием, не сдержав крик боли, Иван переворачивается на живот и подминает под себя девушку, полностью закрывая её своим телом, пряча под собой. Тревожный гул приближается, земля дрожит, отражая этот зловещий гул.

– Замри! Слышишь, замри! – кричит он ей, стараясь перекричать надвигающийся рёв юнкерсов. И сам закрывает глаза, стискивает зубы. Он надеется, что лежащий без движения в окровавленной одежде человек будет принят с высоты фашистскими лётчиками за убитого.