Народ на войне - страница 27

Идешь в избу, баба сидит, волком смотрит с голоду… Отдашь ей хлеб, и глаза у ней светлые станут, и ребятишки откуда-то вырастут, и пес под ногами хвостом крутит… Хлеб – великое дело.

Самое главное – хлеба вдосталь, тогда другого не надо, и страху нет. А как уменьшат порцию, так тáк тебе и сдается, что свету конец, коли рабочему человеку хлебушка нехватка.

Все мы здесь на одного хозяина работнички. Своего ничего нет, на чужой земле разоренной топчемся непрошеные.

За рекою лес, видать, очень красивый, да густой, да ровный, под самое небо головами. А в лесу том окопы по земле черной гадюкой вьются и за каждым кустиком враг. Вот те и красота.

Красть – очень даже нехорошо – и грех, и расплата. Да только на войне по-иному: все чужое да легкое – какой тут грех. А уж расплаты-то хуже смерти не будет, а мы сюда на смерть и пригнаны. Вот и не плошай.

Я не знаю, что я после войны делать буду. Так я от всего отпал – сказать не могу. Здесь ты ровно ребенок малый, что велят, то и делай. И думать ничего не приказано, думкой здесь ничего не сделаешь… Одна машина, что я – то Илья, что Евсей – то все.

Есть такие, что им до всего душа лежит и обо всех они думой раскидывают. Этим дома ли, здесь ли – все едино. А нашему брату как душу на волю выпустили. Ты меня бей и ругай, а только как мать родная заботься… Здесь мне и пища, и одежа казенные… Спокоен я…

Мне ничего теперь не нужно, лежал бы и ни о чем не думал… Каждому на этом свете своя мерка горя отпущена… А я, видно, чужую починать стал, вот и устал…

Хорошо жил я недолго, больше плохо… А теперь в люди попал и нужен стал… Смеюсь я надо всем и в Бога верить еще с пастухов перестал… Сказал: «Не верю, разрази!» Гроза была большая, не разразил… А жизнь я не очень любил и папашеньку с мамашенькой за нее не спасибовал… Как кобель с сучкой, а ты что в аду гори… А на войне нужны стали: то «братцы», то «ребятушки»… Чую, выпустит мне Вильгельм кишки…

Бояться-то мне нечего, больно я жизнью взыскан. Всяко бывало, и вкривь и вкось, и наг, и бос, и бит, не сыт и на каторгу брит…

Полно ты – врать!.. Ни слову я насчет такой храбрости не верю. Оно, правда, кричать не стану, не к чему, не поможет ведь. А чтобы сердце играло – того нет. И не верю. А коль и бывает, так у озорников у одних…

Я-то не боюсь, а, конечно, хорошего мало – каждый час либо смерти, либо муки ожидать.

Стой, помолчи, огненного слова послушай. Небо теперь говорит да преисподняя. Человечья речь притаилася. Чья дума выдумала пушки да еропланы – не ведаю. Одно ведаю: большой покос смертушке уготовали. Придет конец войне, не быть смерти на земле. А и будет, так тиха, скромна. Отвалится смерть, ровно пиявица сытая…

С маленьких мальцов попал я в конюшню присматривать. Дядя мой там кучеровал. И били меня лошади, почитай, ежедневно. И не любили они духу моего, и я их боялся. И на войне тоже до лошадей приставили. И не знаю вот: либо дух из меня война повыбила, либо лошади здесь уж больно ласке рады, только не бьют они меня больше и просто на пустую ладонь идут.

Лекарство стал принимать, доктор ругается: «Не работай да не работай, а то совсем кишки вылезут…» Вот лес возил, и вывалились кишки… А на войну годен оказался… Здесь все легко, коли страх подымаешь.

Я уж домой не хочу вернуться, чего я там не видал. Здесь землю куплю и с жителями буду хорошо обращаться, чтобы кровь забыли. Нашей-то крови тоже немало пролито… Земля от крови парная, хорошо родить будет… Войну люди скоро забудут.