Немного посидела – и опять зарыдала. Думаю, что же судьба моя такая горькая – вместо записных молодцов с этим толсторожим миловаться. Но опосля утерла слезы, конечно, чтоб лицо не уродовать, даже волосы закрутила как-то и жду его, злыдня. А он все не идет и не идет. Это я потом узнала, что у него главное в жизни – барыш. И если он чует, что каким-то образом в деньгах урон терпит, то сразу мужскую силу свою и теряет. А со мной, понимал он: коли попортит для свово удовольствия, то такого навара лишится… И не мог никак. Это он мне потом рассказал, когда я у него в доме жила приморском, вилла называется – уже в Италии, а из городов разных окрестных приезжали к нему на меня покупатели. Расхваливал мои совершенства – сама заслушивалась, хоть и не понимала тогда почти ничего. И все время кричал: «Purissima!» Это значит, что я девушка нежная и ко мне подход нужен особый, как это он говорил… куртув-разный, вот. То есть, что меня надо баловать, и все время на особый лад. Тонкий был человек, чего говорить.
Однажды утром открываю глаза и чувствую – сегодня решится все. И знамение мне совершенное было прямо тогда ж, на рассвете. Стоят рядом трое: один молодой, красивый, другой постарше, такой мрачный с бородой, а третий – совсем уже дедушка. Но важный такой и властный, хорошо одет – прямо сельский староста. Потянула я к ним руки – и растворились все в тумане морском. А в доме забегали, заторопились – видать, кто важный едет. Я думаю: ну, и какой же из этих трех-то скачет по мою душу? Так и есть: идут меня одевать да раскрашивать – покупателя ждут, не иначе.
Что ж вы думаете – ошиблась, совсем другой приехал, но тоже оченно важный. Лет примерно сорока четырех, в камзоле со всех сторон расшитом, тоже все пальцы в перстнях, значит, но совсем иных – с камнями матовыми да печатями буквенными, ярко не блестят, света не отразят, а пышут холодною властью. Обдал он меня взглядом таким, одно слово, колдовским, что я аж захолодела, и ни звука самого малого не проронил, а лишь головой мотнул направо и назад – дескать, все, можно уводить. Я к себе вернулась, прислушиваюсь – обычно толстяк-то мой вовсю меня превозносил, так, бедный, разливался, что его даже с другого конца дома слышно было. Ну, и спаивал он клиентов своих тоже – не без этого. Настоящий купец. А тут тишина. Эх, думаю, сиротская моя судьба. Всплакнула, конечно. И сама не заметила, как заснула.
Просыпаюсь рано, еще темно было, оттого, что меня за плечо трясут, но так вежливенько, осторожно. Я сразу к стене отскочила, но не кричу – присматриваюсь, кто это. Вижу: слуга незнакомый, кланяется почти до полу и говорит, что значит, пора, синьорина, вам в путь-дорогу. А этот-то важный стоит в дверях, уже в плаще, даже лица не разглядеть, а за ним толстячок-то мой со свечой. И вижу я по очевидности, столько он за меня выручил, что вернулась к нему вся его мужская сила, а нельзя уже, чужое добро-то. И так он бедненький мучается, прямо сбросил бы штаны при всех и… Даже пожалела я его как-то. А слуга тем временем подает мне плащ и показывает – мол, давай на выход. Вздохнула я, конечно, – неизвестно еще, как оно обернется, а у барыги-то жилось совсем неплохо, хоть и скучновато чуток – и пошла потихоньку по лестнице. Главное, кумекаю, в этой темноте не оступиться, а то либо кости поломаешь, либо, не дай бог, лицо оцарапаешь. Щупаю ткань плаща – хорошая такая, плотная, гладкая, похоже, что недешевая. Смотрю, а у дверей-то в дом роскошная стоит карета, шесть лошадей в упряжке, на козлах кучер в ливрее с галунами – ну, думаю, это я, может, и неплохо попала.
