– Пусти, – выпаливаю только это слово, потому что больше ничего не могу сказать. Казалось бы, после работы в клубе меня трудно зацепить подобными гадостями, но… Сейчас почему-то задевает так, что сердце кровит. – Пусти, говорю!
Вместо этого Тихомиров ловит пальцами мое запястье и стискивает его с такой силой, что кажется, будто намерен переломить мне кости.
– Любые отношения внутри команды запрещены. Учти это. Трахаться с кем-то из своих парней я тебе не позволю.
Если бы он меня ударил, было бы не так больно. Похоже, кто-то решил напомнить, что самую сильную боль причиняют именно слова. Только жаль, я никогда этого не забывала.
– Сейчас же отпусти меня, Тихомиров! И никогда не смей прикасаться. В противном случае свои права буду защищать я.
Начхать ему. Кто я против него? Пустое место.
– Ты меня поняла?
Если не отвечу, он в самом деле сломает мне запястье?
– Поняла!
Когда Тимур, наконец, отпускает и дает пройти, меня буквально колотит. Сомневаюсь, что смогу спокойно разговаривать с Мишей. Но и оставить его не могу. Без того долго сидел один.
– Привет, медвежонок, – каким-то чудом удается продышаться. – Не скучал?
– Немного. О чем вы говорили? – спрашивает, когда Тихомиров проходит мимо нас.
Слава Богу, не возвращается на свое место. Может, он все-таки катапультируется? Желательно прямо сейчас над океаном.
– Обсуждали условия работы, малыш.
– Разве вы не сделали это дома?
– Не совсем. Остались некоторые вопросы.
– Понятно. Можно мне уже встать? Тимур сказал, сидеть все время пристегнутым не нужно.
Чертов Тимур…
– Ненадолго, медвежонок, – разрешаю, скрепя сердце.
11. 11
Птичка
Тихомиров объявляется не раньше, чем за полчаса до посадки. В футболке и рваных светлых джинсах и с влажными, словно только из душа, волосами. Я видела на фотографиях, что за эти годы у Тимура появилось много татуировок. Но вживую, не считая тех, которые закрывают кисти до костяшек, вижу их впервые. Одна его рука забита полностью, а вторая – до локтя. Мне интересно, что именно там изображено, и каков их смысл, но разглядывать неудобно.
Могу сказать только, что впечатление он производит неизгладимое. Устрашает и вместе с тем вызывает дурацкое волнение. Тихомиров же ведет себя так же отстраненно, как и утром. Только указывает, где мы с Мишей можем сменить одежду, и утыкается в телефон.
Оказывается, что на борту самолета есть спальня и ванная. Интересно, почему он сразу в этих апартаментах не закрылся, а сидел с нами? Хотя нет, неинтересно! Не хочу его понимать.
Переодеваю Мишу в летний костюм и, наказав никуда без меня не уходить, вхожу в ванную. Оставляю дверь приоткрытой. Периодически поглядывая в оставленную щель, стаскиваю зимнюю одежду.
– Все нормально? Миша? – кричу, оставаясь в одном белье. Ничего я не параноик, как сказал Тихомиров. Просто это же самолет. Естественно, что я переживаю. – Миша? Отзовись!
– Я тут!
– Супер! Молодец, – вскакивая в хлопковый комбинезон, говорю слегка задушенно. – Я уже… почти готова… Все, иду… Иду…
Выбегаю из ванной. Быстро скидываю в сумку теплые вещи и, хватая сына за руку, спешу вернуться на место. В легкой одежде с открытыми ногами и руками чувствую себя перед Тихомировым немного неловко, будто голая. Он еще смотрит долго, с головы до ног оценивает. Лицом, конечно, владеет мастерски. Ни брезгливости, ни одобрения – ни единой эмоции не проявляет. Только взгляд вспыхивает. Не знаю, что он отражает, но по моему телу пробегает дрожь. И, как назло, это подмечает Миша.
