Наследство последнего императора. Том 4 - страница 13

– Здорóво живёшь!

– И тебе здорóво, – подхватила Новосильцева. – Это ты – Агафья?

– Ну да. Свои Гашкой кличут.

– А мне можно, как своим?

Девчонка повела правым плечом («Кокетка, цену себе знает», – отметила Новосильцева), потом левым и ответила неопределённо:

– Там поглядим. А тебя?

– Звать? Почти как тебя. Глашкой. Глафирой, значит.

Гашка удивилась.

– Вона как! А мы-от думали, ты Евдокия.

– И почему же вы так подумали? – осторожно спросила Новосильцева.

– Так ты ж сама и сказала, когда тятька тебя притащил! Ух, мамынька и ругала его!

– Может, и правильно ругала. Таскать во двор кого ни попадя…

Гашка теперь смотрела на Новосильцеву с откровенной жалостью, словно только сейчас обнаружила перед собой дурочку или калеку.

– Ну, вы, московские, как вроде и не люди совсем.

– И что же я такого московского сделала? – в меру обиделась Новосильцева. – Что в вашем дворе оказалась?

– Кого ни попадя к нам водить не можно, – рассудительно согласилась Гашка. – А заругалась мамынька на тятьку, что шагом ехал, а не погнал лошадь. Из тебя ж почти вся кровь изошла. Ой! – она приложила ладони к щекам. – Как вспомню!.. Ты вся белая была, аж синяя, и вся юбка в кровишши… Насилу я твою юбку отстирала.

– Спасибо тебе, Гашенька, – растрогалась Новосильцева. – А насчёт Глафиры я пошутила. Звать меня, действительно, Евдокией.

– Бог спасёт, Авдотья! – важно заявила Гашка.

Подхватила короб и принялась выкладывать из него на полок деревянную миску и ложку, чашку – фаянсовую, белую, в огромный красный горошек. Потом глиняный расписной горшок, укутанный в тёплую мохнатую ширинку14. Появился из короба берестяной туесок. Глашка туесок открыла, понюхала, пробормотала: «Свежий, только из воску скачали…»

В горшке оказалась жидкая, как обрат, овсянка – тёплая.

– Ешь, сколько душа примет, – приказала Соломонида голосом Гашки. – Да не давись. Мёд тоже не хватай, не с голодухи, чай.

Откупорила тёмную склянку – по бане распространился запах рождественской кутьи.

– Как поешь, отсюда один глоток можешь, самый маленький. Но лучше перед сном. Настой маковый. Мамынька больше не велит, разум потеряешь. Ужо хватит тебе без разуму. Залежалась.

– Кто же за мной ухаживал? – глаза Новосильцевой снова наполнились влагой, а сердце досадой – не новые силы появились у неё, а одни слёзы. – Не отходили от меня, верно…

– А ревёшь-от почто? – удивилась Гашка. – Никто тут не сидел с утра до вечера – тоже надумала! – и тут же опровергла себя. – Одна мамынька сначала днём три раза, а я ночью – тут, на полкé. Спать ты мне не давала, так кричала – зайчики-де за тобой гонятся… – и вдруг задумалась удивлённо: – А что не волки? Это только волки могут напасть… Совсем ты плоха была. Мы все молились за тебя, тятенька больше всех. Ты не ела, не пила, дышала еле. А как отмолили тебя, лучше пошло. И питьё, потом кисель овсяный в тебя заталкивали. Ты ела и пила во сне, и что там другое. Ну, вот и проснулась. Небось, спужалась, что в бане? Или весело?

– Очень весело! – заявила Новосильцева сквозь слёзы.

Но теперь Гашка смотрела на неё с удовлетворением.

– Оживела, коль слезами пошла, – заявила она. – Ой, что я тут! – всполошилась. – Мамынька уши надерёт! Хватит лясы точить. Ты ешь, а я счас нужную лохань принесу – сама теперь ходить будешь, а то надоело за тобой подмывать. Нужду справишь, позовёшь, я рядом: вынесу, лохань помою.

– Спасибо, Гашенька…