Одна плясунья подскочила и задорно пыталась подхватить меня и увлечь. Стройной обольстительнице почти удалось, я уже, было, поддался и шагнул на край листа. И тут же страх вернул меня обратно: что там, внизу?.. Я перепутаю листы и выберу не тот!.. Среди мельтешения и сам мельчаешь. И тут как озарение:
– Пусть на всё будет воля твоя, – решительно прошептал губами и поднял лист с новым союзом.
В тот же миг боль ставила меня, исчез палач, точки вернулись туда, где им положено быть. В моём вздохе облегчения, впервые за много месяцев после консилиума, не слышалось обречённости, наоборот.
Тут я заметил, что стою под высокими стрельчатыми сводами, чьи линии граней исчезали где-то в бесконечности и там преобразовывались в свет, который широким водопадом стекал обратно ко мне. Все мои знания пространств, геометрических перспектив вначале возмутились парадоксом наблюдаемого, и тут же согласились с новым опытом, уверовав в реальность происходящего. Блаженствуя под потоками света, не сразу заметил ещё чьё-то присутствие, пока тот не проявил себя движением и тихим голосом, опять прозвучавшим непривычно – его звуки и смыслы рождались внутри меня.
– Предсказание будет исполнено, но прежде…
Луч света припечатал лист.
– Прежде, – явленный перед взором образ, обвёл стены и своды, задерживаясь на украшениях в виде лепнины, сверкающих вензелей и изображений в узорчатых рамах, – предстоит основательная реставрация. Храм в жалком состоянии. Весьма и весьма…
– Да? – недоумевающе следую за взглядом незнакомца, чьи черты мешает разглядеть ослепительное сияние, похожее на то, когда солнце светит прямо в лицо, – а мне показалось… кругом позолота, тончайшая работа, явно, что приложили руку настоящие мастера.
– Храм сей славен другим, что ему земное – преходящее. Итак, приступаем к реставрации?..
Я оглядел богатое убранство, сверкающее всеми цветами драгоценных камней, затем задрал голову, откуда на меня изливался свет, один свет и ничего более…
– Так я очутился среди мёртвых.
Устин сидел на чердаке старого дома. Сквозь многочисленные прорехи в шифере и через слуховое окно внутрь проникал дневной свет.
Длинные ряды подпорных балок и наклонных стропил, скрытые полумраком, напоминали буреломы в каком-то заколдованном лесу, некогда живом, а теперь засохшем.
Лучи света лились прозрачными водопадами, образуя небольшие светлоокие озёрца в том месте, где они касались пыльного и захламлённого пола.
От соприкосновения световых потоков с полом вверх устремлялись тысячи искрящихся брызг в виде мельчайших невесомых пылинок. С ними-то и разговаривал Устин.
А с кем ему ещё, бедняге, разговаривать? Его речь теперь напоминала хлопанье на сквозняках обветшалых дверей сарая, висящих к тому же на одной петле.
Речь его скрипела, такала и дыкала.
Лицо при этом конвульсивно искривлялось, рот перекашивался, глаза прищуривались. Он не произносил звуки, он рожал их в муках, и потому прослыл заикой и молчуном.
Но судьба, сотворив с ним такое, не успокоилась, как раздражённый скульптор продолжает тюкать зубилом по заготовке, уже понимая, что шедевру если и быть, то, вероятно, завтра и не с этим материалом, так и природа заново открывала миру Устина.
И прежде щуплый, однако статный, с крепкими мышцами теперь он являл жалкое зрелище: покатые плечи, слегка сутулый позвоночник, напоминающий вопросительный знак, отчего живот рахитично выпирал вперёд, как он не старался его втягивать.
