Ну ничего, мы люди привыкшие, подхожу к первому от двери и спрашиваю:
– Кто крайним будет? (Человек я не суеверный, но люди вокруг…)
Не успел я договорить, как тут же осёкся – гроб!
То, что я принял за очередь на медкомиссию, был длинный ряд гробов, прислонённых к стене, а лепнина, и малиновый бархат – всё, так сказать, для настроения…
Нет, зачем же, ну конечно не мёртвых. Хотя…
Тут-то я и прозрел, когда глаза привыкли к полумраку. Как я шарахнулся оттуда. Думаешь смешно? Мол, пускай мёртвые позабавятся в последний раз, пока их душеньки ещё бродят по земле.
Я выскочил оттуда и опрометью бросился во тьму длинного коридора и чуть не налетел с размаху на дверь, так велик был страх столкнуться впотьмах с призраками.
На всякий случай предварительно постучался, мне не ответили, но из-за двери кто-то приглушённо бубнил.
Имея уже горький опыт, вхожу и, стараясь привыкнуть к дневному свету, беспрепятственно приникающего через окна, молчу. Светлое пятно помолчав, бесстрастно осведомилось хриплым тенором:
– Вы на комиссию?
Свет чересчур ярок, в хриплом голосе было мало жизни, какая-то сухая механистичность и я, щурясь, уточняю:
– Комиссия для живых? – и тут же поправляюсь, – ну, то есть, на водительские права?
Возникла неловкая пауза, за время которой я снова обрёл способность видеть.
За корявыми столами сидели люди в медицинских халатах и все дружно рассматривали меня, так смотрят на идиотов или на то, что малопонятно разуму, и вызывает, по крайней мере, недоумение к чему-то потустороннему.
Я извинился и был принят.
Мне продлили право на вождение.
Молчаливо продолжала кружиться пыль.
– История неординарная. Из ряда вон выходящая. Но не для меня. Чем больше я вглядываюсь в наш мир, тем навязчивее одна мысль.
– Глупость, конечно, – Устин отмахнулся ладонью и тут же сделал ею жест, приглашающий поразмыслить вместе, – но кто знает. Кто знает…. Уж очень все вокруг стараются укрепить меня в том открытии.
– Спросишь, в каком, а вот слушай. – Устин доверительно склонился ниже к светлому столбу света, в котором вихрились пылинки, подпёр голову ладонями, сложенными вместе…
И загадочным голосом продолжил:
– Мне кажется, после известных тебе событий я очутился не совсем там, только не смейся сразу, и не отвергай, да давно очутился… в потустороннем мире, среди мёртвых. Как это произошло? Сам не понимаю. Вот взять хотя бы наше новое кладбище.
Когда-то на его месте был сливовый сад, и паслись пасторальные коровы, дорога была обыкновенной – разбитой.
Теперь дорога хоть в три ряда езжай, бетон ровный – загляденье, а вдоль памятники да ограды.
И тут, всё как при жизни: все соблюдают субординацию и общепринятые правила: ближе к солнцу, наверху чёрные и белые мраморы, скорбные эпитафии, благородный анфас, всё чин чином, внизу теснее и скромнее, а в овраге вообще могилы уже общие – привезли, свалили, прямо в мочагу (мокрое место).
Устин помолчал, в голове роились вопросы, он решил озвучить самый надоедливый.
– Ничтожных ли сваливают и достойные ли облачаются в благородный мрамор? Хотя в мире мёртвых, наверное, всё вывернуто и перевёрнуто. Там свои законы. Одного не пойму и не приемлю: ну если ты мёртвый и тобою движут мёртвые законы, зачем живых дёргать, их жизнь превращать в ад? Месть, думаешь ты.
Не хочется мне в людях разочаровываться. Ох как не хочется…
Вытянутая ладонь пересекла тонкий луч света.
