На исхудавшей подвижной шее крутилась любопытная голова. Одно в нём неожиданно удивляло. Над впалыми щёка-ми, в глазах, ясно и без искажений отражался мир, словно то были не глаза вовсе, а зеркало воды, обладающее редким светло-голубым цветом, и свойством светится изнутри.
От глаз к вискам, высохшими руслами, разбегались веером морщины. Лоб напоминал утёс, высокий, но всегда скрытый под хаосом густой растительности волос, образующих непокорную чёлку.
– Не веришь, а вот слушай.
Устин придвинулся к слуховому окну. Почему он выбрал в собеседники пыль? Кремний. Он вычитал, что основу пыли, кроме остатков жизнедеятельности, составляет частички кремния и прочих минералов, стёртые временем до состояния практически невесомого, позволяющего парить при любом сквозняке.
Если люди разговаривают с устройствами, основу которых составляют те же химические элементы, почему и ему не сидеть вот так на чердаке и не беседовать с пылью. И тут важно учесть: гаджеты людей – хитро-замудрённые устройства, – как и любая искусственная вещь, ограничена техническими условностями, а эта пыль границ не имеет.
Объём её памяти – вся видимая и невидимая Вселенная.
Возможно вон та пылинка, что кружит в солнечном водовороте, свидетельница доисторических событий и видела рождение Земли, или звёздный ветер занёс её из далёкой галактики.
Живое, ничем не ограниченное воображение Устина творило собственные миры из крупиц, на которые если и обращал кто-то внимание из смертных, то лишь, наверное, домохозяйки и уборщицы, бесконечно моя полы и обмахивая мебель тряпками, досадливо морщась при этом и чихая.
В пылинках он мог узреть горы, а в горах – прах.
– Ты же знаешь: на днях мне пришлось менять водительские права. Проходить медицинскую комиссию, я тебе так скажу – суета…
Устин вздохнул и утвердительно покачал острым подбородком:
– Да, так вот, комиссия располагается в больничном городке и как раз по соседству с «Мавзолеем» – последнем приюте всех усопших нашего города.
А вокруг, напоминая поросят присосавшихся к мамаше, расплодились похоронные бюро и прочие конторы, всегда сопутствующие усопшим, и обхаживающие родных и близких в нелёгкую минуту последнего прощания.
Думаешь, там работают сердобольные и неравнодушные люди? – снова вздох, но сейчас подбородок настроен скептически. – Вывески – одна другой заманчивее: «Стиксы», «Хароны», «Обелиски»…
– Нет, знаешь ли, – Устин печально улыбнулся, – «Василисков» я там не приметил. И среди всех этих заведующих загробным миром где-то затерялась моя комиссия.
Признаюсь, искал долго, пока не подошёл к неприметной двери, внушительно обитой жестью, на ней листок формата Л-4 и стандартным шрифтом сказано о том, что искомая комиссия располагается именно тут.
Не без усилия толкаю дверь, преодолевая пружинную несговорчивость, и сразу погружаюсь в сумрачную настороженность коридора.
Причем сразу на распутье. Длинный рукав, невзрачный с затёртым линолеумом и обшарпанными стенами, исчезал налево и в темноту.
Зато прямо – благодать, поблёскивает в неоновом свете ламинат, красуются свежей краской гладкие поверхности, и вход – врата, широкие и настежь распахнутые…
Вот ты бы куда пошла, пыль, будь на моём месте?
То-то же.
Я и шагнул.
Глаза ещё не привыкли после улицы, щурюсь и вижу – красота, кругом лепнина, вензеля, торжественный бархат!
Вот, думаю, сервис дошёл, как встречают живого человека! Вдоль стен немые тени в ряд. Меня озарило: очередь! Вот с очередями у нас прямо-таки беда, сколько не пытались, как ни решали этот вопрос, людей так и тянет дышать соседу в затылок.
