– Что ж ты на него потратился?
– А чтобы поскорее отвязался.
– А кто он?
– Кто?.. Называет себя писателем. Говорят, выходили у него какие-то книжки про Троцкого, Урицкого, Дзержинского. В духе Пролеткульта… Ты не читал? Я – тоже нет. Потом – стихи для детей про Маркса, Энгельса, Ленина… Сейчас, говорят, пишет про Брежнева…
Я обернулся в сторону грассирующего старика. И увидел, что напротив него сидят… Вадик Шляховский и Соня. Старик что-то доказывал им, размахивая рукой со сложенными в круг большим и указательным и растопыренными остальными тремя пальцами. Шляховский глядел на Соню и скучал, потягивая из стакана что-то темное. Соня же не отрывала глаз от старого литератора, и, казалось, впитывала каждое его слово. Дым от ее сигареты, вставленной в длиннющий мундштук, вился над головой биографа лидеров КПСС, сплетаясь в какой-то полосатый шарф.
«Может быть, опять видение?» – подумал я ошарашенно.
– Саша, что с тобой? – Женя испуганно потряс меня за плечо…
– Да ничего, засмотрелся, – встряхнулся я. И пропел, кивая в сторону Сони, – вон, глянь, «какая женщина»!
– Моя Танюша лучше! К тому же эта…
– Саша, Женя! – раздалось прямо над моим ухом. Рядом с нами стояли парень и две девушки из литературной студии МГУ.
– К вам можно присоседиться? – спросила одна из юных поэтесс.
– Конечно, присаживайтесь, – добродушно ответил Женя. А я так хотел продолжить разговор.
Кавалер юных дарований вынул из портфеля бутылку коньяку, два яблока, уже нарезанный лимон в целлофановом мешочке. Все это он разложил по нашим тарелкам. Разлил по рюмкам.
– Ну, вздрогнем! – произнес он. – За поэзию!
Все поддержали тост.
– Ну, теперь мы – вниз, – поднялся из-за стола Женя.
Юные дарования должно быть подумали, что под низом подразумевается туалет. Контролерши на выходе из «гадюшника» уже не было.
– Ты знаешь, по-моему триста грамм коньяку вполне достаточно, – сказал Женя.
– Но там же все наше осталось, – возразил я.
– Ты что, еще выпить хочешь?
– Нет.
– Я тоже. Давай прогуляемся по Москве вечерней, переходящей в ночную?
– По-ошли!! – согласился я и подумал, что почему-то сегодня совсем не хочу видеть гостеприимной Сони и Вадика Шляховского.
Мы шли по Садовому Кольцу, и я рассказывал Жене:
– Вот – дом Берии, куда он, как говорят, привозил женщин, приглянувшихся ему на улицах, по которым проезжал. После этого их никто не видел… А это знаменитый дом-комод Чехова…
– А ты знаешь, – сказал вдруг Женя, – я не люблю его.
– Я тоже, – смешок буквально вырвался из меня.
– Почему?
– Потому что он не любил Россию! У него нет ни одного положительного героя – русского!
– Да-да! Они, эти писатели из «серебряного» века почти все в то время выискивали в русском народе самое грязное, самое мерзкое и в своих, с позволения сказать, произведениях, прикрывшись юмором или еще чем-нибудь, выдавали эти исключения как образ жизни всего народа, – рассуждал Женя.
– «Серебряный век», – вздохнул я.
– А возьми живопись! «Передвижников»! Какие-то революционеры-демократы, обличители всех и вся! Есть, конечно, исключения: Васнецов, Верещагин, Поленов, Нестеров, Крамской, Шишкин… Но в большинстве-то своем! – не унимался Женя.
– А ведь и в литературе были Достоевский, Аксаковы, Лесков, – подхватил я.
– Они, к сожалению, – исключения, – покачал головой Женя.
– А может быть, те, кто сейчас пропагандирует «передвижников» и иже с ними, исключения ввели в правило, а истинное правило нам просто не раскрывают? – вспомнилась вдруг недавняя мысль.
