Зашёл старик в избу в тот самый момент, когда Люська полы мыла. Юбка её была подогнута, перед Филиппом раскачивались бедра, такие аппетитные да притягательные. Тут старика чёрт и попутал: грохнулся он перед Люськой на колени и давай ноги её целовать. Люська залилась смехом: «Дед, ты что рехнулся? А ну давай отсюда!» Мокрая тряпка в Люськиных руках повисла над дедом.
Никто не мог смотреть без смеха, как старый Дон Жуан, увертываясь от тряпки, бежал, словно старая кляча, от Люськи домой.
Мирониха ничего не сказала деду, лишь посмотрела на Филиппа с какой-то грустью и пошла в хлев корову доить. Дед же после этого случая слёг. Он метался в жару и бредил, что-то бормотал и никого не узнавал. Три дня и три ночи Мирониха его обихаживала, не отходила, гладила своей рукой его лоб и приговаривала: «Ох, Филиппушка ты мой, Филиппушка».
На чётвертые сутки старик стал приходить в себя, различать, что делается рядом. Он видел всхлипывающую Мирониху, и она казалась ему молодой. В памяти начинали возникать картины прошлого: как с Миронихой встречались, как свадьбу играли небольшую, но весёлую. Мирониха его красивая была в молодости, парни на неё заглядывались.
«Эх, ты, – корил себя дед, – старуху свою захотел на кого-то променять».
А ведь будь его Мирониха сейчас молода, разве можно было сравнить ее с какой-то Люськой? Старик прижался щекой к бабкиной руке и тихо произнес:
– Милая ты моя старушка, какой же я осёл.
Больше дед Филипп не поглядывал на Люську и не вспоминал о ней, будто и не происходило с ним такой неприятности. Он вновь обрёл ясность ума и уже не покрикивал на свою старуху, а наоборот, взгляд его теплел, когда рядом с ним была Мирониха.
Работа не шла, не хватало запчастей, чтобы закончить ремонт двигателя, и мужики, махнув на всё рукой, решили сообразить. Мастер отсутствовал, и надзора особого не было. Один лишь Пётр, как всегда, не поддержал компании. Он стал раскладывать инструменты, думая о чём-то своём. Мужики уже привыкли к тому, что Пётр отказывался с ними посидеть, отпускали в его сторону сальные шуточки, стараясь поддеть. Да только он на это никак не реагировал. Пётр, в общем-то, никому не мешал, начальству не докладывал, если что. Но в то же время был обособленным в бригаде. Поэтому мужики не очень его жаловали, считая Петра белой вороной и называя меж собой «лохом».
Пётр и с виду-то отличался от всех в бригаде. Не очень высок, всегда аккуратен, не было в нём показушной мужицкой удали, размашистых движений, крутого гонора. У Петра и философия была на всё своя. Он не любил болтунов и лоботрясов. Когда мужики заводили разговор о бабах, то Пётр лишь поправлял, как бы невзначай: «Не бабы, а женщины» – и отходил в сторону, продолжая какое-нибудь дело. И лишь однажды высказал своё мнение:
– Мне без разницы, какие у женщины ноги – длинные или нет, блондинка она или брюнетка, лишь бы она была моей женщиной и ничьей больше.
Такая философия мужиков рассмешила и долго ещё они по этому поводу язвили в адрес Петра, мол, ничего ты в жизни не понимаешь, да и где уж тебе с твоими чопорными манерами.
Пётр лишь молчал, считая, что объяснять этим людям – терять время зря. Его удивляло, как могут мужики большую часть своего времени проводить в разговорах за бутылкой, рассуждая ни о чём, да пошло и зло шутить.
Может, так каждый и остался при своём мнении, если бы не несчастный случай с Петром.
