Что жених сидит невесел?
Что невесту клонит в сон?
Знает много славных песен
Наш ударник Мендельсон.
Деревенские застолья –
Для таких, как мы, бродяг:
Свежеструганные колья,
Чьи-то клочья на гвоздях…
Может быть, нам просто не повезло?
Ведь бывает так, что корабль наскочит на единственный в заливе риф?..
Или при выходе в открытый космос какой-то крючок зацепится за то, за что никоим образом не должен был зацепиться?
Или…
Не бывает, ответил я себе.
Не бывает.
Хороша ты, мать-гитара,
Коли сила есть в руках –
Двое суток «тара-тара…»
И неделю при деньгах.
Мы приедем и уедем
Летом, осенью, зимой.
И опять приснится девкам
Гитарист наш молодой…
Я вздохнул… Песня продолжалась: все тот же припев, разумеется, сменится повторением первого куплета… а там – по желанию публики – глядишь, все пойдет по второму кругу… Спешить некуда, часики тикают, музыка тинькает.
Я заранее предупредил Олика, что уйду пораньше – нужно в город…
Никуда мне не было нужно.
Обернувшись с пригорка на веселившийся двор, на ублажающий публику ансамбль, ведомый по наезженной свадебной колее… ведомый, если б они все знали, каким… от бога… солистом, я сказал себе: «Смотри внимательно… смотри, Миха, кем бы ты стал… смотри, куда бы тебя завели связанные с рок-н-роллом дела!.. Там, во дворе, у “шуровского” микрофона с гитарой “музима де люкс”, это – ты… Благодари Бога, что пронесло…».
«А душа?..» – возразило что-то во мне… А что такое душа?
Правду говорить легко и приятно
Помню его всегда одинаковым: седовласым, лысоватым, краснолицым, со съехавшим с вертикали носом, в этом неизменном плаще болотного цвета, в светло-зеленых спортивных штанах. Без возраста.
Такого трудно не то что любить – такому трудно сочувствовать. В крайнем случае, можно какое-то время смиряться с его пребыванием рядом, пользоваться им и всем, что он может дать, с тем чтобы непременно потом расстаться, наглухо, навсегда отгородиться от этого сырого подвального голоса, от этого нескончаемого его нытья по любому поводу. Будь он энергетическим вампиром, легко пошел бы наверх по трупам своих замученных жертв. Но все было ровно наоборот: каждый, кто по-настоящему пожелал бы, мог вытереть о него ноги.
На первом курсе, на первой в моей жизни картошке, поутру он выводил нашу группу к краю поля, поднимавшегося в небеса, и встречал нас ближе к обеду уже по ту сторону небосклона, внизу, у дальнего леса. Группа невероятно растягивалась… Деревенские, после армии и подготовительного отделения, парни, первыми достигавшие «берега», успевали всхрапнуть, пока отставшие городские, шатаясь, добредали каждый по своей борозде до спасительного края. Тогда он прекращал эти свои, на фоне деревьев, туда-сюда, руки за спину, проходы и заворачивал всех обратно в поле. Отлежавшиеся деревенские переходили на новые борозды и, казалось, не спеша начинали перебирать руками, зависнув в известных позах над распаханною землей. Когда же мы, столичные, с громом и молнией в поясницах, через минуту-другую на полусогнутых выходили на исходную, деревенских мы видели уже далеко впереди.
На «Зеленого» ничто не действовало. Он выполнял свои руководящие обязанности с невозмутимостью автомата. Ровно в шесть утра дежурный по кухне начинал чистить картошку, ровно в восемь – дурацкое утреннее построение на краю заиндевелого поля, ровно час – на обед с переездами, ровно с заходом солнца – отбой. За месяц каждый из нас, включая девиц, ежедневно убирая по тонне-двести картофеля (при солдатской норме, кажется, в тонну), заработал на борозде невероятные для середины семидесятых девяносто рэ. Похудевший на десять кило, вернувшийся с каторги, дома я в один присест схавал шесть огромных бутербродов с маслом, наминая свежайший батон и ртом, и пальцами, и меня до утра рвало желчью.
