Семью годами ранее. Таги́ева Азми́ра Рина́товна выросла в неблагополучной, сильно пившей, семье: мать ее, русская, имела неуёмную склонность злоупотреблять горячительными напитками, как, впрочем, и татарин-отец; оба они нигде не работали, перебиваясь либо случайными заработками, либо кто чего не подаст. С шестнадцати лет, чтобы прокормить и себя саму и непутёвых родителей, опустившихся до «крайнего плинтуса» (нижнего социального статуса), молоденькой барышне пришлось продавать бесподобное юное тело. К восемнадцати годам развратная красавица вовсю пользовалась повышенным спросом и являлась востребованной среди лиц, более или менее состоятельных; она плавно перешла из низкосортного разряда обыкновенных, уличных «шлюх» в элитный класс дорогих, престижных «индивидуалок-путан». Ничтожная мать, однажды опившись до «белкиных чёртиков», не смогла благополучно выбраться из «белой горячки» – она прямёхонько отправилась на вечное поселение, уготованное на окраинном Ба́линском кладбище. Утратив безотказную «собутыльницу», отец принялся горевать по ее скоропостижной кончине сильнее обычного и уже совсем не выходил из захламлённой коммунальной квартиры. Не забывал он, однако, заставлять предприимчивую дочку ежедневно покупать ему и утреннюю опохмелку, и вечернюю выпивку, приводящую опущенного мужчину к беспробудному и каждодневному пьянству.
– Эй, грязная шалава! – кричал он ей всякий раз, как только она переступала порог их общего дома. – Принесла ли мне, «зря гнить», чего полечиться? Если нет, тогда иди-ка ты, «на хер», отсюда!
Их престарелая соседка, занимавшая две другие комнаты хотя и просторной, но все-таки коммунальной квартиры, являлась бабушкой «божием одуванчиком»; её запредельная планка прожитых лет давненько перевалила почтенную отметку восьмидесяти пяти. Ариста́рхова Елизавета Ивановна (так звали ничуть не миленькую старушку) отмечалась непривлекательными чертами: костлявое телосложение выглядело излишне худосочным (создавалось невольное впечатление, что оно высохло, подвергаясь многолетним потрясениям и злачным невзгодам); на морщинистом лице выпирали челюстные угловатые скулы, само же оно обтягивалось неприятной, насухо высохшей кожей; белёсые глаза давно ввалились вовнутрь и уподобились каким-то стеклянным, едва-едва выделяясь чуть заметным зрачком (вызывало немалое удивление, как она с их помощью умудряется видеть); нос смотрелся большим, а к концу заострённым (что еще больше портило и без того невзрачное впечатление); тонкие губы давно обесцветились и навсегда остались слегка приоткрытыми, выставляя напоказ сплошь беззубую полость (когда она изволила говорить, обдавала и неприятным запахом); поседевшие волосы большей частью «повыпадали», оставшись некрасивыми, торчавшими местами, «ляпками» (наверное, поэтому она нигде не появлялась без одноцветной косынки); скрипучий и недовольный голос нередко раздавался из обжи́тых ею замызганных помещений, вонявших отвратительной плесенью (особенно громко, когда неприличные соседи вели себя слишком уж шумно). Старой женщине принадлежало в трёхкомнатной коммуналке две обшарпанных комнаты, где она вела обособленный образ жизни; к ней никто и никогда не ходил, потому как она имела скверный, вздорный характер и отвадила от себя всех родных, как, впрочем, и близких.
