– Разумеется, – отозвался я и посмотрел на Кибальчича. Мы столько говорили обо всем этом, почему он не поддерживает меня? Боится обидеть сестру? Петрова? Согласен с ним?
– Не упоминайте всуе понятия, приятель, – усмехнулся Петров. Он уже овладел собой и снова ходил по комнате, глядя на жену, как будто в ней, в ее ясных глазах черпал и терпение, и мысли. – Вон ваш Нечаев Сергей Геннадьевич – политический. Прикажете и таких защищать с чистой совестью?
– Ненавижу Нечаева! – воскликнул я. В самом деле, кто не был потрясен и унижен, узнав об удушении студента Иванова?
– Охотно верю, – кивнул. – Но логика политических такова, что непременно будет толкать их в Петровский грот с той же пеньковой веревкой. Независимо от личных качеств и понятий о справедливости.
Странное дело, я вовсе не собирался заниматься политикой, а только литературой, искусствами, я вполне был согласен с ним, но признать согласие, казалось, нельзя: Тетяна стояла в двух шагах.
– Что же, пусть все останется, как есть?
– Уж лучше так, – продолжал он спокойно, даже сочувственно: противник оказался слабым. – И еще… Приближается смутное время. Есть такие периоды в истории, когда молодежь начинает преувеличивать свою роль в обществе и свои возможности. Хочу вас предостеречь…
– Незачем, – возразил я. – С таким же правом я могу предостеречь ваше поколение. Что скажете, когда придется держать ответ?
– Перед кем?
– Перед Россиею.
И тут рассмеялась Тетяна.
– О боже, – воскликнула она. – Какие масштабы!
Адвокат тоже смеялся. Переглядывались, как любовники и друзья.
В тот вечер они собирались в ресторан праздновать с коллегами судейскую победу, и мы с Кибальчичем остались одни.
– Н-нехорошо, – сказал он. – Как только человек начинает рассуждать в ущерб д-другому, сразу оказывается неправ.
Я ожидал поддержки, и потому обидными показались его слова.
– Так что же мне делать? Послушно внимать?
– Делать свое дело, т-тогда будешь прав.
Какое дело и правоту он имел ввиду? Я чувствовал себя несчастным, при чем тут правота или вина?
– Как ты не понимаешь? – крикнул я. – Я… я люблю ее!
– К-кого? – удивился Кибальчич.
– Твою сестру!..
Он глядел на меня, будто вместо человечьей речи услышал петушиный крик.
– Т-ты с ума сошел, – сказал он.
Потом начал смеяться. Отворачивался, понимая мое обидное положение, сдерживался изо всех сил и, наконец, не выдержал, повалился на диван и задрыгал ногами.
– 0й, вяжите меня, не могу!..
Как же я его ненавидел. Кинулся укладывать свой мешок и сундук. Вон из этого дома, от этих людей!
Тут Кибальчич взял себя в руки.
– П-прости меня, – сказал. – Кто ж знал, что так… Ах ты, господи! – задрыгал опять.
Не так часто Кибальчич смеялся, чтобы простить. Поразительная душевная глухота порой была присуща ему. Позже нам обоим стало и неловко, и стыдно.
– Я, наверно, уйду на другую квартиру, – сказал я.
– Да, п-пожалуй, – согласился он. – Так лучше…
В унынии плелся по Петербургу. Давно заметил за собой: принимаю решение и объявляю о нем – испытываю подъем духа, приходит время выполнять – упадок. Невеселые мысли бродили в голове. Вот и кончилась дружба, размышлял я. Оказывается, не так уж мы друг другу нужны. Да и были ли? А ведь я мечтал о братской любви с ним, как, к примеру, Робеспьеры Огюстон и Максимилиан, когда даже гильотина не сможет разъединить нас.
Он обязан был поддержать меня и не поддержал, должен был уйти вместе со мною – остался, должен хотя бы возразить, но согласился. Значит, не дружба, а простое соседство объединяло нас – по улице, по гимназии, по поездке. Ну, а раз так…
