– Поздно просвещать, Кибальчич. Еще немного, и мы станем нацией рабов. Наше устройство – наследие монголов, Россию надо перевернуть.
– Не слишком ли много к-крови будет на таком пути?
– А это уж зависит откуда глядеть, и чью кровь считать главной: двух-трех тысяч чиновников, или народа – восемьдесят миллионов человек.
– Какое же вы предполагаете г-государство?
– Никакого. Посмотрите, как устраивался народ на Дону, Яике, Кубани, в раскольничьих скитах…
Ни к какому общему мнению не приходили. Напротив, все злее становился ЭнТэ, непримиримее.
А несколько дней спустя им довелось стать очевидцами события, которое обоих ввергло в уныние. Это потом, позже, вспоминали, что уже с вечера в Жорнице началось волнение: толпились мужики у трактира, несли домой штоф, полштофа – без обычных в этом случае праздных разговоров и прибауток, молчаливо, спешно. Что рыли ямы, закапывали сбрую, глиняную посуду, мешки с жалким скарбом – на задах, где-либо за уборной, сарайчиком. Все прояснилось наутро, когда послышались вопли.
Выбежали на деревню и увидели толпу возле дома Герасима Дониковского, станового пристава, сотского, двух десятских – одного с долбней, другого с ведром разведенной сажи. Тут-то они, десятские, и взялись за дело: один крушил печь, другой мазал сажей стены. Выли бабы и дети, а сам Герасим, как посторонний заглядывал в окно.
То была процедура взимания недоимок.
Расправившись с печкой, десятские вышли – потные, в саже и кирпичной пыли, пристав заглянул в бумагу, объявил другую фамилию, и вся толпа двинулась к следующему дому – одному из Стефанюков.
ЭнТэ и Кибальчич стояли в стороне и так же, как все мужики, прятали глаза.
Когда десятские начали крушить добро Еремея, молча отправились домой.
– Кибальчич, – спросил в тот вечер ЭнТэ, – как вы вообще относитесь к крестьянам?
Был он непривычно тих, даже печален. Лежал на постели, закинув мощные руки за голову, глядел в потолок.
– Заблуждаться не склонен. Они ничем не лучше нас. Несчастнее – другой вопрос.
– Это не так, Кибальчич. Они – хуже. Бараны и овцы, поставляющие шерсть и мясо. И они – счастливее. Обратили внимание на Герасима? Он счастлив, что не раскатали по бревну хату. Стефанюк успел закопать горшки в яму – счастлив вдвойне. А те, кто уплатил недоимку? Они ликуют. А Семен Пасько? Ему бы только отодрать розгами старшину… Всех ненавижу. Стыдно жить в этой стране.
Резко повернулся, засунул голову под подушку. То была их самая согласительная минута.
***
В конце июля брат Степан сообщил, что намерен приехать в Жорницу.
Вдвойне закипела работа в имении. Мария, исхудавшая, дочерна загоревшая, похорошела в два дня. Ходила по огромной усадьбе, оценивая, приглядываясь: все ли понравится любимому мужу? А еще сняла плотников с новой конюшни, послала на строительство баньки. Снова появилась улыбка на ее лице и даже к ЭнТэ стала относиться терпимее.
Последние дни она не выходила к обеду, а по вечерам примеряла платья, выстраивала прически и даже напевала в своей светлице, чего они еще не слышали от нее. «Как она, однако, влюблена в своего супруга, – посмеивался ЭнТэ. – Даже похорошела. Не иначе, как умывается молоком».
Кибальчич молчал. Они уже не могли, как прежде, связно говорить и лишь возражали один другому да читали подолгу, не обсуждая прочитанное. То, что ЭнТэ чужд ему, стало ясно в первые же дни. Самое лучшее было бы – объясниться, а еще лучше – расстаться. Но одна мысль о неминуемом обоюдном унижении вызывала отвращение и тоску. Уж лучше смириться и перетерпеть.
