Степан поднялся и пошел к двери. Решительностью и силой веяло от каждого его шага, движения. Начали торопливо расходиться и остальные, опасаясь оставаться с униженным гостем.
– Как я вас всех ненавижу… – тоскливо сказал ЭнТэ. – Вас, Кибальчич, больше всего.
Оставаться вместе стало невыносимо, и вечером Кибальчич объявил ему, что уезжает с братом – сперва в Малое Немирово, где квартировал его батальон, затем в Короп, к отцу. И о том, что брат разрешает ЭнТэ оставаться в имении до конца вакаций.
Идея совместной поездки принадлежала брату. «Поедешь со мной, – заявил непререкаемо, – не то я выставлю твоего приятеля из имения. Не хочу оставлять тебя с таким человеком». Противиться Степану всегда было трудно, а в нынешнем положении глупо, какой-никакой выход.
Отъезд назначен был на рассвете. Николай поднялся еще в потемках, возился с чемоданом, книгами, покашливал – ЭнТэ не пошевелился.
– Прощайте, ЭнТэ… – неуверенно произнес, когда под окно подали бричку.
– Подите к черту, – отозвался тот, не открывая глаз.
Что еще важного произошло тем летом?
Пожалуй, ничего.
У брата, в Малом Немирове, Николай провел три дня. У отца в Коропе две недели.
Первые дни мучил стыд, что оставил человека без денег, даже написал два письма в Жорницу – одно ЭнТэ, другое Марии. Первое с советом обратиться к ней за помощью, второе – с просьбой не отказать.
Скоро, однако, стыд начал меркнуть, другие впечатления вытесняли его. Все ж таки родина: дом отца, могила матери. Брат, сестра, кое-кто из прежних друзей. Ну и Катерина Зенкова, дальняя родственница, а кроме того, крестница его отца. Катя заканчивала черниговское епархиальное училище. Еще в прошлом году, на вакациях, смущалась, завидев Кибальчича, убегала, а теперь – нет. По слухам, сын черниговского архиерея Серапиона сватался к ней. Кибальчич посмеивался: «Будешь попадьей, Катя?» Она сердилась. Так хорошо было встречаться с ней, глядеть на ее толстые малиновые щечки, на маленькие, очень черные глаза.
Вот только с отцом обстоятельно поговорить не получалось: стал он совсем уж молчалив и суров. Если прежде хотя бы через Бога общался с людьми, то теперь – только с Ним. Казалось, ныне люди мало значили для него.
Впрочем, слава его еще и выросла: из Кролевца, Сосновки приезжали в святые дни венчаться, крестить детей, низко кланялись, завидев его, высокого, сутулящегося, угрюмого. Случалось и ночью раздавался стук в дверь – звали соборовать кого-то очередного из отходящих в иной мир. Крестить и венчать из чужих приходов отец не любил, а соборовать соглашался. На чужих возках не ездил, безропотно запрягал состарившуюся и совсем заросшую Лохматку.
Поговорить не удавалось еще и потому, что отец в том году запоздал с ремонтом церкви. Хотел закончить его к престольному, Воздвижению, и все свободное время проводил у церкви, присматривая за плотниками.
Шел ему шестьдесят четвертый год, но выглядел совсем старым.
В середине августа уехала в Чернигов Катя Зенкова.
Начал собираться и Николай.
ЭнТэ, оставшись в Жорнице, жил как прежде. До утра читал, до обеда спал. После купания в Соби ходил по лесу, вечером затевал разговоры с мужиками. Вдруг ему принесли два письма: одно от Николая, другое – Степана. Николай советовал обратиться за деньгами на дорогу к Марии, Степан просил покинуть дом, поскольку своим «своеобразным поведением вносит беспорядок в нормальное течение хозяйственной жизни».
