И вот, спустя практически десять лет, всю мастерскую заполнили мои холсты. Они стопками стояли повсюду: на комоде, на столе, на полу, на старых стульях, и все неизменно были прикрыты тканью. Почему-то я не любила, чтобы кто-нибудь смотрел на мои работы. Только папа и сестра, но последнюю это совсем не интересовало, а первого давно уже нет… Катя так вообще пыталась отвоевать у меня кладовую и превратить её в гардеробную. Но я даже думать ей о таком запрещала.
И сейчас этот посторонний мужчина с интересом смотрит на мою картину, словно заглядывая прямо мне в сердце. И от этого становится не по себе. Так и хочется закрыть рисунок собою и вытолкнуть его за дверью. Однако я сдерживаюсь, не желая показывать ему свою слабость.
– А тут что? – Булат наклоняется и стягивает ткань с полотна, облокоченного о ножки мольберта. Я цепенею, наблюдая за тем, как постепенно оголяется рисунок, а вместе с ним и моя душа. Медленно прикрываю глаза, и чувствую, как от груди по телу расползается паутина боли.
Мужчина берёт подрамник в руки, вытягивает перед собой и, прищурившись, внимательно рассматривает. Изучает. А мне кажется я сейчас просто взорвусь.
– Почему не дорисовала? – спрашивает так, словно ему есть до этого дело. Но это не касается никого, кроме меня!
– Портрет твоего отца, правильно? – откуда-то угадывает тот, и я нервно закусываю нижнюю губу. – Так почему?
– Потому что я не могу рисовать то, что причиняет мне боль! – выпалила и, наконец-то взяв себя в руки, подскочила к нему и забрала из его рук холст. – Нам пора! – напомнила, указав ему рукой на дверь.
До школы мы ехали молча. Булат предложил перекусить где-нибудь по пути, как только мы сели в машину, но я наотрез отказалась.
Я злилась на то, что он тараном влез в мою жизнь! В своем доме мужчина мог делать что угодно, только в мою личную жизнь не имел права лезть. А сейчас я чувствовала будто мне без спроса залезли в душу, да еще и нагадили там.
Руководство было в шоке, когда я сообщила о цели своего визита. Пытались отговорить, и это бы у них получилось, если б не этот негодяй, ожидающий меня в черном монстре на стоянке. Надеюсь, никто не заметил на чем я приехала.
Закончив с бумажной волокитой, я соврала, что на больничном и по этой причине не смогу отработать положенные две недели. Прощание прошло гладко, коллеги несмотря на то, что были удивлены, вели себя сдержанно. Вопросов лишних не задавали, что значительно облегчило мой уход.
Я направлялась к автомобилю, испепеляя его взглядом. И всей душой желая, чтобы он испарился вместе со своим владельцем. Через секунду я сяду в эту машину и добровольно позволю себя заточить. Это нормально? Разве человек в здравом уме будет собой жертвовать?
– Анна Михайловна, – раздался за моей спиной запыхавшийся голос. – Анечка!
Обернулась и увидела нагоняющего меня Ивана Викторовича, того самого учителя географии.
– Ох, думал уже не успею, – выдохнул он, тыльной стороной ладони утирая со лба пот. – Вы уходите, даже не попрощавшись, – в его голосе проскальзывает упрёк.
– Простите, я вас не видела, – извиняюсь как можно мягче.
– Анечка, видите, как бывает, вы покидаете меня, а я так и не успел собраться с духом, – Иван рассеянно хватает мою руку и сверху накрывает своей.
Мне становится неловко. И даже как-то неприятно от прикосновения его влажных ладошек.
– Анечка, дорогая, не буду ходить вокруг да около, – коллега немного встряхивается, словно петух, расправляющий свои перья. – И скажу как есть… – мнется и заметно краснеет: – Вы мне очень… нравитесь. И я не могу отпустить вас, не признавшись в этом!
