Итак, он готов испытать свою ловкость! Но… разбивается одна тарелка, другая, третья… И, наконец, разбивается последняя. Потерянное, потрясённое лицо человека, с трудом осознающего, что разбиты все надежды, потеряны все шансы на удачу…
Он медленно снимает фрак, перчатки, осторожно кладёт их на ковёр – это всё принадлежит той жизни, в которой всё казалось возможным, достижимым. Но он уже вычеркнут из неё.
Он возвращается к своей мятой тарелочке – вот она, его реальность.
Гаснет свет. И он уходит с манежа в полной тьме…
Но побеждённым ли он уходит? Разве побеждённым? У этого человека есть мужество говорить правду – правду до конца. Он беспощадно откровенен – и вызывает каждого из нас на ту же беспощадную откровенность, хотя бы наедине с собой.
Да, формально он как будто проиграл – обстоятельства оказались сильнее его. Он ушёл с манежа ни с чем. Но каждый из сидящих в зале уйдёт сегодня из цирка немного другим, в чём-то преображённым…
И это значит, что Енгибаров – победил.
«Я выхожу на манеж не для того лишь, чтобы смешить „уважаемую публику“. Я выхожу на манеж для того, чтобы говорить с „уважаемой публикой“. О добре и зле, благородстве и подлости, о любви и нежности, – скажет он в одном из своих интервью. – Одна газета назвала меня „клоуном с осенью в сердце“. Это приятно. Потому что осень – это раздумье. А ведь без раздумья, замечу вам, без самого серьёзного отношения к жизни нет и не может быть настоящего клоуна. Об этом я помню каждый день, каждый вечер…»
…Смолк оркестр – и публика ринулась в гардероб. Я походила по фойе, набираясь решимости. Почему-то казалось, что во второй раз мне уже ни за что не отыскать его гримёрную. Да и зачем мне идти туда? Смешно и стыдно…
Но ведь он сказал: «Заходите!»
Отодвинула портьеру кулис – и сразу увидела его! Он улыбнулся и пошёл мне навстречу, как будто ждал меня… На нём красная водолазка и тёмный костюм. Ему очень идёт красное – его бледному лицу и чёрным волосам. Он был очень красив в эту минуту.
– Подождите меня у служебного входа, я скоро выйду, – сказал он.
Я стояла неподалёку от служебного входа и смотрела на его портрет. Свет фонарей и тени деревьев пробегали по нему, и лицо на портрете то ласково хмурилось, то улыбалось…
Он не заставил себя долго ждать. Легко, по-мальчишески выбежал из ярко освещённой двери, с синей аэрофлотовской сумкой, перекинутой через плечо, взял меня под руку, и мы пошли по Цветному бульвару к Самотёке.
– Я всё прочёл, – сказал он. – Спасибо вам.
Я быстро взглянула на него – он улыбался.
– А ведь я помню тебя! – неожиданно сказал он. И столько тепла было в его голосе, и в том, что он перешёл на дружеское «ты», что сердце моё дрогнуло и оборвалось. – Я очень хорошо помню тебя. Но ты тогда была посветлее…
– Просто выгорела на солнце…
– А ты знаешь, что я ещё помню?.. «Я пишу тебе письма, я пишу тебе длинные… Опускаю их в ящик, холодный от инея…» Согласись, что у меня хорошая память.
– Потрясающая! – сказала я. И, как ответ на пароль, прочла: «Я карманный вор. Я король карманных воров. Я богат и счастлив. Я почти что счастлив…»
– Жаль только, что никто в кармане не носит сердца, – закончил он.
И я едва удержалась, чтобы не сказать ему то, что хотела сказать ещё три года назад…
Подошли к Самотёке. Площадь была пуста, и мы перешли её на красный свет.
«Значит, он действительно всё помнит, ничего не забыл…»
