У входа на Самотёчный бульвар – огромная лужа, целое озеро. Мы свернули на боковую аллею.
– Мой любимый бульвар, – сказал он.
Нигде ни души. Только жёлтые луны фонарей среди тёмных деревьев, да похрустывает ледок под ногами. И мой локоть поддерживает тёплая, сильная рука Енгибарова. Я даже сквозь пальто ощущаю её тепло.
– Ну, как я сегодня работал? – спрашивает он.
– Просто замечательно! И так много… Больше всех в спектакле. И так каждый вечер?
– Сегодня – и ежедневно! – улыбнулся он. – Но это не страшно. Всё-таки меня здорово подлечили. Видишь, как я поздоровел?
– Да, вы возмужали…
– В прошлом году болел долго. Полное истощение нервной системы. Пятьсот спектаклей дал за год, представляешь? И много писал, – добавил он как бы в скобках. – А что тебе понравилось больше всего?
– Мне всё у вас нравится. Но больше всего «Тарелки», пожалуй… За живое берут.
– Я эту вещь очень люблю.
– И «Медали» хороши. Так остро!
– А ты поняла, да? Всё поняла?
– Ещё бы не понять!..
– Ну, а ещё кто тебе понравился?
– Борисов красиво работает, – сказала я, вспомнив молоденького укротителя львов.
– А я не люблю зверей в клетке, – сказал он. – Тоску нагоняют… Лев, прыгающий через верёвочку, – это уже не лев. А по-моему, лев должен оставаться львом. Как мужчина – мужчиной, а женщина – женщиной.
Мы некоторое время шли молча. Я стеснялась задавать ему вопросы, – было дорого то, что он сам рассказывал мне.
– А как ты? Что нового написала с тех пор? – спросил он.
Мы шли по тёмным, пустым аллеям, и я читала ему стихи, которые были адресованы ему одному:
Шуты смеются сквозь слёзы,
Но что увидишь под гримом?
Шутам не бросают розы
К ногам, а хохочут в спину!
Такая у них работа.
Они выбирают сами.
Но только, о ради Бога,
Не нужно завидовать славе!
Работа – каких немного.
Ей жизнь отдана – до капли.
Но только, о ради Бога,
Не нужно над ними плакать,
Когда увидишь без грима
Шута…
– Читай ещё, – попросил он.
И, вдохнув морозного воздуха, я читала дальше:
А что же делать,
коль рождён шутом?
Поэтом
под дурацким колпаком!
Как жить, что делать,
зная, что потом —
наверняка! —
начнут хлестать кнутом,
вдавив между лопаток бубенец…
Так, смеха ради,
будто не грешно,
раз это шут…
Я прошепчу: «За что?!»
– За то, что шут,
но не смешон, подлец!
Мы остановились. Он смотрел на меня так пристально, как будто увидел впервые.
– Спасибо, миленький.
Он взял моё холодное лицо тёплыми, ласковыми руками и поцеловал в губы.
– Приходи ещё в цирк.
– Конечно, приду.
– У тебя нет телефона? Жаль… И у меня нет. Но ты разыщи меня. Завтра выходной, а потом приходи. И стихи приноси. Обязательно разыщи меня, ладно?
Мы вышли на площадь Коммуны. В чистом ночном воздухе кружились белые пушистые хлопья… В аллеях бульвара мы и не заметили, что пошёл снег. Дальше нам было в разные стороны, мне – к метро, а он торопился домой – в Марьину Рощу. Там его ждала мама.
– Без меня чай пить не будет, – сказал он. – Ну, не пропадай надолго, ладно?
– Теперь не пропаду! Ваш автобус, бегите…
И он побежал через пустынную, казавшуюся в тот поздний час огромной, площадь. Я проводила взглядом автобус, пока он не скрылся за поворотом, и пошла к «Новослободской». Шла осторожно, неся на своём лице прикосновение его рук, его губ… Шла и думала о его доме в Марьиной Роще, о его маме. Интересно, какая она? Представляла, как они вместе пьют чай, и он рассказывает ей о премьере…
* * *
Он вошёл во двор, освещённый желтоватым светом углового окна.
