Ну а Петр доволен. Теперь, пока станочек не наладит, ни о каких поделках и вспоминать не будет. А завтра вдруг посмотрит на владения свои подвальные и вздумает стены заново оштукатурить: приелись, мол, обои.
Станок конечно же оставлен, а сосед мой возится с раствором. Пройдет дня три или самое многое неделя – в мастерской и стены новые, и станок налажен. Когда успел? Ведь и на службу еще ходит. Но гадать не приходится, и без того ясно: что-то дома не доделал, жене в чем-то не помог. Иной раз, мимо их квартиры проходя, услышишь раздраженный крик его супруги: «Ты бы уж переселился в свой подвал да и жил бы там бирюком. Все равно в доме от тебя толку мало».
Лексика при этом у нее, как говорят теперь, ненормативная. Можно лишь представить, что чувствует мужик, когда его кроют с сердцем, матерно. И не кто иной, а жена… А она еще помнится нежной, доброй, улыбчивой. И куда все подевалось-кануло?.. Где та ее готовность понять и принять все его затеи, планы, намерения?.. Но Петр жену свою понимать все-таки старается. И на праздный вопрос мой «Что, брат, достается?» объяснять начинает издалека. Скапливается, мол, в крови человека адреалин (он так и произносит: адреалин) от избытка впечатлений разных, и дурных, и хороших, и, когда превысит он норму, происходит разрядка, выражаемая криком. А женщины, они ведь от природы эмоциональны, на логику слабоватые. Что, мол, взять с них?.. Этой мыслью, кажется, и успокаивается.
Если бы все было так просто… Многие терпеливые мужики давно бы уже приспособились к такой вот цикличности и спокойно бы переживали неожиданные всплески раздражения, язвительности, злобности своих благоверных и сводили бы к нулю все семейные конфликты, доводящие совместную жизнь у иных до абсурда и дикости.
Вот и Петру не хватает порою терпения рассуждать логически, несмотря на все его философемы, возникшие, скорее всего, после какой-нибудь популярной брошюры или газетной заметки по медицине. Их он читал до недавнего времени в немалом количестве и на разные темы: от советов домашнему мастеру до философских и филологических.
Иной раз зайдешь к нему в подвал и вместо суетливо-деловитого трудяги увидишь затюканного мужика, молчком сидящего на том самом диване. Приходу вроде бы обрадуется, пригласит присесть, сам сунется в угол за тумбочку, пошурудит там и вытянет початую бутылку вечной нашей утешительницы. Опрокинет рюмку за свидание, другую – за здоровье по традиции, глядишь, отпустило его – расслабился, заговорил. Но на этот раз не о деревяшках своих. Выговаривается долгим горестным монологом. «Должно быть, надоели мы друг другу. Столько лет рядом. Разбежаться бы… Но детей ведь поднимать еще надо… Вот сегодня опять заладила: денег нет, денег нет… Эти мебель купили, те – машину, а ты, кричит, кроме подвала своего знать ни о чем не хочешь… Да где я «маней» этих наберу? Нам на работе третий месяц ничего не платят… А взяться за «купи-продай» я не сумею: облапошат. Опять же, где начальный капитал брать? Ссуды не дадут. Зарплата не та… В отставку, говоришь? А кому я на «гражданке» нужен? Меня и в сторожа-то не возьмут. Ведь мне уже далеко за сорок». В сердцах махнет рукой, нальет по третьей и словно в оправдание заявит: «Ты думаешь, моя это бутылка? Нет. Недели три назад товарищ заходил, принес за то, что дрель ему давал». И вновь, без паузы, о своем зудящем, наболевшем: «Мне что? С кистенем на большую дорогу?»
