В сенях хлопнула дверь. Федор рванулся.
– Кто?
– Да я, я, господи, – устало и безразлично сказала Паша. Вошла в комнату, увидела Ивана, качнулась, прислонилась к косяку и тихо сказала: – Здравствуйте, Иван Трофимыч…
– Принесла? – заглушив Иванов ответ, нетерпеливо спросил Федор.
– Принесла, – сказала Паша и достала из кошелки четвертинку. – Вот, Иван Трофимыч, все, что даете мне, на водку уходит. Каждый день требует. Каждый божий день…
Она опустилась на стул, все еще держа четвертинку в руке.
– Ну?.. Давай, ну?.. – зло и беспокойно закричал Федор.
– А что делать, а? – тихо продолжала Паша, не обратив на него внимания. – Ведь криком кричит от боли, исходит весь. А выпьет – вроде легче.
– Яд ведь, – сказал Иван. – Губишь ведь, Прасковья, опомнись.
– Знаю, – покорно согласилась она. – Врач специально предупреждал: ни капли.
– Ну давай, чего болтаешь?.. – грубо закричал Федор.
– Зачем же ты… – начал Иван.
– А что делать? – опять спросила она. – Вы крики его послушайте, хоть раз послушайте. Ведь Ольку уже напугал: плачет она ночами, дергается. Ну что делать, Иван Трофимыч, ну хоть посоветуйте…
– Давай, – крикнул Федор. – Давай, а то такой концерт устрою…
Иван нагнулся к столу, взял из рук Паши бутылку, все до капли вылил в большую эмалированную кружку.
– На!.. – Он резко сунул кружку Федору. – Пей!.. Ну?..
Федор взял кружку, но пить не стал. Глядел исподлобья: кружка дрожала в руке, водка выплескивалась на детские тетради.
– А ведь был мужик, – тихо продолжал Иван. – Восемь пудов поднимал. Характер имел.
– Раздавило меня… – опустив голову, сказал Федор. – Как червя, раздавило…
– Гляди, до чего семью довел, гляди, глаза не прячь!.. Старики на печке шевельнуться боятся, девчонка по ночам плачет, Паша – тень одна осталась. А ты все куражишься, Федор, все ломаешься, безобразничаешь… – Он закурил, отошел к окну. Крикнул, не оглядываясь: – Ну пей, чего дрожишь? Пей при госте один, если уж и мужика в тебе не осталось!..
Тишина стояла в доме. Ворохнулся на кровати ребенок, почмокал сладко губами и затих. У стола плакала Паша, а Федор не поднимал головы.
– Паш, слышь-ко, – вдруг тихо сказал он. – Ты, это… Ты рюмки бы подала, что ли…
– Федя!.. – выкрикнула Паша и, рухнув к ногам мужа, судорожно обняла их. – Федя! Феденька!..
Федор гладил ее по голове и, шмыгая носом, отворачивался: не хотел, чтобы видели слезы.
– Ну, что ты? Ну, Паша? Ну, неудобно: гость пришел, а ты… Дай-ка нам рюмочки лучше. Рюмочки, огурчика…
– Сейчас, Феденька, сейчас, – с торопливой готовностью сказала Паша, вставая.
Всхлипывая и ладонями вытирая слезы, прошла на кухню. Иван молчал.
Федор повозился, то ли устраиваясь поудобнее, то ли от смущения. Сказал:
– Не сердись, Трофимыч. Не выдержал. Жалко себя стало, силы своей… – Он помолчал. – Ты знаешь… Знаешь, в суд я подал.
– Знаю.
– Ну вот… – Федор вздохнул. – Затаскают тебя, поди.
– Меня-то ладно. – Иван потушил окурок, вернулся к Федору. – Меня-то ладно, Федя. Тут хуже дело получается. Так получается, что работяг ты премии лишишь. Квартальной премии. А ведь они-то ни в чем перед тобой не виноваты.
– Как?
– На первое место по району вышли. А если суд, то, сам понимаешь, срежут. Знамя-то еще, может, оставят, а премию…
Вошла Паша, принесла две рюмки, тарелку с огурцами.
Мужчины молча чокнулись, несколько торжественно выпили.
Федор сунул в рот огурец, сказал деловито:
– Надо, Паша, к Ефиму Лазаревичу сходить и забрать назад то заявление.
