Я вспоминаю, что у меня был друг Коля, которого загребли в армию — нам тогда было по семнадцать лет. Мать таскала ему книги и шоколад. Я посылаю и то, и то. Книги в основном те, которые сама читала в последнюю пару лет — выборочно, конечно, не думаю, что Яр Пелевина стал бы читать.
Было бы проще, если бы Яр ответил на моё письмо. Если бы сам сказал, что происходит там у него, и чего-нибудь попросил. Впрочем, я слабо представляю, чтобы Яр стал меня о чём-то подобном просить.
Писем я больше не пишу — отчасти потому, что не рассчитываю получить ответ, а отчасти — потому, что не знаю, что ещё я не говорила ему и что могу сказать.
Мне больше не кажется, что тот день в Швейцарии был нашим единственным счастливым днём. Я вспоминаю, как мы гуляли по берёзовому лесу около Яровой дачи. Как иногда просто сидели в его квартире на Таганке и смотрели на огонь — если честно, на искусственный огонь смотрела в основном я, а Яр смотрел на меня. Я отлично это знала, но старалась не показать — потому что стоило Яру самому заметить, что он на самом деле заинтересован мной, как он тут же начинал пороть какую-то хрень.
Я не понимаю, почему ему так нравилось меня обижать. И, наверное, уже не хочу понимать. Я хочу только снова вернуться в один из тех вечеров — и пусть нам не о чем было говорить, за вечером начиналась ночь. Яр трогал моё тело так, как не трогал меня никто. Яр проникал в меня всем своим существом. И чем больше я думаю об этих ночах, тем преснее мне кажется всё, что происходит со мной.
Когда в середине мая я просыпаюсь в постели Марка и всё ещё чувствую руку Яра на своём бедре, я понимаю, что нужно что-то менять. И первым, что я меняю, оказывается Марк — хоть мне и было какое-то время с ним хорошо, я абсолютно отчётливо осознаю, что он никогда не сможет дать мне то, что давал Яр.
Работу я менять не хочу, но этой весной меня снова тянет фотографировать места, где нет людей, и я по-новому ощущаю их красоту. Я проявляю фотографии сама и кладу их в посылки, потому что больше всего хочу, чтобы на этих фотках кроме деревьев и едва зеленеющей травы были вместе я и Яр.
Так я обхожу с фотоаппаратом Москву и заново её узнаю. Теперь у меня есть цель, и фото получаются совсем не такими, как в прошлый раз.
Впрочем, кроме как отправлять Яру, мне некуда их девать. Работа остаётся работой и продолжает идти своим чередом.
После майских праздников у меня берут ещё одно интервью. Я крашусь в этот день, что в последнее время делаю не часто — не для кого. Фотки получаются такие, что у меня сердце щемит от желания, чтобы их увидел Яр. Но в этот раз я почему-то не рискую отправить ему даже журнал.
В целом, у меня такое чувство, что Яр занимает мои мысли на сто процентов — и ещё на два. Попытка жить без него провалилась с треском — наверное, это нужно признать. Конечной точкой в осознании моей болезни становится момент, когда мне приводят фотографироваться зрелого мужика — для рекламы каких-то спортивных товаров. У него очень фактурное лицо, но всю сессию я не могу понять, кого он мне напоминает. И только когда фотки лежат у меня на столе, я абсолютно отчётливо вижу, что все четыре часа съёмок заставляла его садиться в те позы, в которых обычно сидел Яр. Я даже ракурсы выбирала те, с которых смотрела на Толкунова сама.
Это осознание, впрочем, не меняет ничего. Я здесь, а Яр там. И ничего, кроме посылок, я для него сделать не могу.
