Сергей Викторович был весь из себя в кожаной куртке без галстука, в соответствии с веяниями. Ирина, если не ошибаюсь, Васильевна тоже была строга и соответствовала моменту. Или ошибаюсь… Вечно я ошибаюсь, Саша прав.
Интересно, какие они, эти галереи? Вообще, что такое галерея? Римка говорит, что они – на открытом воздухе, то есть под открытым небом, и небо там совсем другое. Значит, они без потолков? Пятнадцати страниц недостаточно…
На этот раз в галерею – мою, картинную – решила не заходить. Пошла с вокзала к себе домой мимо кинотеатра – забыла название, вечно я забываю. На афише было написано «Мольба». Народу в кассы не было, народ с утра на пляже. Я тоже пойду, вот только отвечу на вопросы Сергея Викторовича.
– Что такое перестройка? – сказал Сергей Викторович.
Нет, он сказал с большой буквы:
– Что такое Перестройка?
С утра я знала, как нужно ответить, но подумала о полированном столе и ответила неверно.
– Перестройка, – сказала я, – это чтобы проверять сочинения вовремя и чтобы все умели говорить по-английски и читали с удовольствием.
«А так у тебя удовольствий меньше, чем сочинений», – намекнула бы Агальтинова, отпивая «Театрального».
– А вы сами уже перестроились? – спросила Ирина, наверно, всё-таки Васильевна. Никак не могу вспомнить, даже досадно.
Я вздохнула. Не так, как тётя Валя, но всё-таки вздохнула.
Хоть здесь нет очереди! Я купила билет у кассирши, похожей на тётю Валю до перепуга, и вошла в кинозал, к счастью, абсолютно пустой.
– Перестройку, – подсказал Сергей Викторович, – нужно начинать с себя.
– Мама, не давай мне больше манную кашу, пожалуйста.
Чего только не вспомнишь с первого этажа до нашего пятого!.. Если бы не Даня, я бы никогда не перестроилась, наверно. Так бы и стояла во фрунт перед полированным столом с замдеканшей и комсоргшей, не говоря уж о Сергее Викторовиче.
Интересно, как там часы? Уже висят или всё ещё лежат, вернее, валяются?
Я была одна в кинотеатре.
Не одна, конечно. Кроме меня – или я кроме них – был этот жуткий жирный дьявол, мерцающий между светом и тенью и ухмыляющийся девушке в белом:
– Жизнь – это жирный кусок мяса!
И огромное поле, где роют ямы, будущее кладбище, к которому – я видела – подъезжает автобус, и из него выходит бесчисленная толпа с цветами, а мы убегаем от них в кафе, где подают горячий шоколад, – не какао – эка невидаль какао, а именно настоящий горячий шоколад. И над нами мужской голос читает стихи Важи Пшавелы в переводе Николая Заболоцкого. И вдруг одна из женщин шепчет своей соседке совсем не тёти-Валиным шёпотом:
– Зачем мне эти стихи?!
Умение создать толпу – нередкое искусство. Их не было – и вдруг они тут, прямо передо мной. Помогают рыть ямы, не дают услышать девушку в белом. Впрочем, она всё равно молчит – и ждёт нас, в надежде на то, что столик не занят и мы пригласим её на горячий шоколад или коктейль «Театральный».
Два старинных замка сомкнулись над узкой, пыльной тропинкой, та вспылила от неожиданности – или от порыва чёрно-белого ветра, – вспылила с таким пылом, словно она и не тропинка вовсе, а длинная, вьющаяся старинным свитком дорога, и на свитке этом – загадочно-округлые буквы, такие же вьющиеся, как укрывшаяся под замками-ладонями древняя тропа, на которой они написаны. Каждая буква – крохотный старинный свиток.
Стихи не стихают до самого пятого этажа, до самого дома в котором я живу в моём морском городе с таким устаревшим и неустаревающим женским именем.
