Читать онлайн Нина Савушкина - Небесный лыжник

* * *

В. А. Лейкину – моему литературному гуру

Часть 1. Внутри часов (стихи восьмидесятых и девяностых)

Внутри часов

Мне кажется, я в этот мир попала,

как бабочка в настенные часы,

где стрелок заострённые усы

слегка дрожат в предчувствии обвала

внутри часов, где циферблат распух,

отведав будто времени пощёчин,

где маятник летает, скособочен,

царапая мой запотевший слух.

Но, оказалось, время истекло,

как спелый плод, раздавленный пятою,

и точка, вытянувшись запятою,

налипла трещиною на стекло.

Так расшатался мир свинцовых гирь,

прогнулся, точно ветхие подмостки.

Растерянно застыл на перекрёстке

автоинспектор, толстый, как снегирь,

не ведая, куда направить лёт

всех бабочек, оставшихся без крова,

пока потоком воздуха сырого

их времени корова не слизнёт.

А мне осталось, зацепившись тут —

внутри часов, как в избранном застенке,

разглядывать узор пыльцы на стенке,

где мои крылья также отцветут.

* * *

Осенний стих, написанный зимой,

является некстати, как хромой

проситель за похлёбкой даровою.

Почти на четверть года запоздав,

встаёт в дверях он – скромен и лукав,

с котомкой, полной старою травою.

Жгуты травы поддерживают связь,

осеннюю желтеющую грязь

мешая с зимним заревом с востока.

Доброжелателен, как аноним,

былого голос. Я иду за ним

меж частных дач и бурых водостоков.

Здесь даже снег ложится под углом

к строеньям, предназначенным на слом.

В снежинках пропылённого фарфора

стоит природа, как настенный пласт,

и пробивают сумерки и наст

стеклянные затылки светофора.

Но осень не вернуть, не возвратить.

И взгляд нельзя от снега отвратить.

Осенний стих – нескладный переросток, —

испарину листвы и луж храни

внутри. Перед презрением брони

всё стянуто чугунною коростой.

Мы вспять идём. Постукиванье ног,

и сказочной зимы стеклянный рог,

и оторопь февральских красных пальцев

отщёлкивают в такт: «Пляши, пляши».

Но памятник стоит вверху. В тиши

над ним горит звезда. Звезда скитальцев.

* * *

В тот год вневременной и незаконный

зима не вышла на дежурство в срок.

Её сосульки голубой шнурок

пока не тяготил карниз оконный.

А воздух был – как плавленый сырок —

бесформенный, размякший и зловонный…

Темнело, впрочем, вовремя. Но мгла

в тот год крещенским холодом не жгла.

Мы собирались в Комнате досуга —

в тот год нам дозволялась эта блажь.

Нас жизнь не била – это был массаж,

но руки сами скручивались туго,

как выжатые простыни. Фиксаж

похож на память, как на гроб – фрамуга.

Черта здесь обнаружится одна —

добротны крышки, нет, однако, дна.

Мы собирались… Тишина меж нами

ступала в грубых шерстяных носках.

И треугольной жилкою в висках

подрагивала в нас (как в лампах пламя)

надежда. Мы на низеньких мостках

условились встречать своё цунами…

Волна прошла, и треть из нас на дне.

Что ищут остальные в прошлом дне?

* * *

В трамвайном стекле отразился мой скошенный глаз.

Он смотрит на дом, чья окраска напомнила квас —

коричневый, в белых потёках; и так одинок он,

что в крайнем из окон представить мне хочется вас.

Вы там почему-то сидите почти стариком,

задумавшим вспомнить всех тех, кто был с вами знаком.

Душа ваша в прошлом, а тело пока с настоящим

пытается сладить, как ключ с проржавевшим замком.

Зимою, спросонья, мерещится в дальнем углу,

что тот, кто меняет пластинку и ставит иглу,

почти что телесен… Но звук механических песен

старательней ножниц надкусит пятнистую мглу.

Потёртые тени в эпоху больших сквозняков

бесформенной пылью стирает со стен, потолков.

На месте, согретом тенями, – отныне портреты.

Художник, исполнивший их, не совсем бестолков.

Портреты, истлев, принимают обличья теней.

И эти постигнет такая же участь, но в ней

не будет резона. Плоды грозового сезона

не делают тени. При жизни им было темней…

Чугунный фонарь возле вашего дома рогат…

Вкушая кофейный напиток – плохой суррогат,

Вы смотрите вдаль, где лиловый, как пламя спиртовки,

мигает рассвет – подогретый вчерашний закат.

* * *

Комнату помню и розовый свет на обоях,

россыпь дешёвых конфет на столешнице гнутой.

Чашки фаянсовый край остывал под губою,

и становилось отчётливей с каждой минутой —

я проскользнула вам в то, что зовётся судьбою,

словно в разношенный тапок ногою разутой.

В мире, где все мы покрыты текстильной корою,

ставнями тусклых очков, занавесками чёлок,

душу свою вы любили проветрить порою.

«Мне ли не быть сквозняком – порождением щёлок.

Где, как не там, я незримую шахту пророю,

дабы пыльцу собирать с трудолюбием пчёлок?» —

думала я, а мои нестерильные пальцы

в вашей судьбе копошились проворно, как в тесте.

И, в анекдот добавляя шипящего сальца,

разве я знала, что всё загорится на месте?

Я только ситчик продела в железные пяльцы,

вышила крестик, не зная, что выпадут крести.

В Доме крестовом, как прежде, всё в должном порядке.

Ваше жилище отныне спокойно, пустынно…

Переступив через вас, как межа через грядки,

я удаляюсь, поскольку ни в чём не повинна.

И, уходя, обещаю не делать закладки

в Книге судьбы, как бы ни были повести длинны.

* * *

Осенней аллеи наборный паркет

выводит на берег крутой.

Весь парк с высоты, как прозрачный пакет,

упругой налит пустотой.

Отсюда берёз вертикальная дрожь

видна, как в пробирках вода.

И башни вокзальной игрушечный нож

не делает тучам вреда.

Но вдруг из угла, где прозрачная мгла

щекочет затылок сосны,

свернувшись в спираль, облетает игла —

концы её странно красны.

Сквозняк обрывает обои листвы,

аллею закрыв на ремонт,

но сверху в заплатах сквозной синевы

на нас надвигается зонт.

Под крышей его – страшноватый уют,

где каждый прохожий – изгой.

Лишь поздние птицы без пользы клюют

предплечье скульптуры нагой.

Отражение

Вы всегда относились с опаскою к чёрной воде,

к безразмерной реке и пустынным домам на пригорке.

Только пруд – не река. Словно ключ, он висит на гвозде

островка. И должно быть, на вкус металлически-горький.

Впрочем, пруд никого не поил, не растил, не рожал,

не держал на себе ни парома, ни лодки, ни флота,

незнакомые лица на водах своих отражал

и себя выражал через эти мгновенные фото.

Наклоняясь к нему, мы имели четыре лица

и вполне походили на карты из общей колоды.

И задумали мы ни начала не знать, ни конца

и остаться такими, какими нас видели воды.

Мы исчезли в пруду. И ушли вместо нас двойники

в переменчивой дрожи прозрачны, пусты и незорки…

Вы не стали бояться скользящей куда-то реки

и купили себе заколоченный дом на пригорке.

Моя новая жизнь незатейлива, тихо проста,

как сухого листа к неизменной земле приближенье.

Только чья-то фигура под вечер стоит у моста —

так былую меня посещает моё отраженье.

* * *

Наступают холода, когда

воздух либо сворачивается, не достигая носа,

либо впивается в щёку, словно заноза.

Земля скользит под ногой ледяной бутылью.

Спина принимает форму знака вопроса,

сопротивляясь непрошеному усилью

ветра и притяженью льда.

Глазам остаётся смотреть,

как ветер ломает кустарника тонкие трости,

вбивает в почву травы заржавелые гвозди

и тем оголяет газон розовато-ветчинный.

Губам остаётся слагать стихи о норд-осте,

весьма отдающие мертвечиной

наполовину или на треть.

Мёртвая книга, читаемая везде,

темнеющая, как прорубь, зовущая наклониться —

вот что такое холод. На каждой странице

не буквы хрустят – ледяные осколки бутылки.

Книгу читают вслух ученики, ученицы.

Лиц их почти не видно, зато затылки

опрятны, как первый снег в борозде.

Бывшие мысли плывут в ледяную пыль.

Тело стремится забыть себя, как основу,

и привыкает с ветром играть в подкидного.

Мерно кочует кровь по стеклянной вене.

Белыми трубками, лампами света дневного

на небесах декабря повисают мгновенья

жизни, закупоренной в бутыль.

* * *

Мне снился сон, где было нам тепло

и белый торт нас ожидал на кухне.

Сидели мы. А шкаф возьми и рухни.

И одиноко звякнуло стекло.

И по стеклу потёк пурпурный джем…

Тогда квартиросъемщица налево

забила по стене незнамо чем

в припадке истерического гнева.

Неясный шум оформился в скандал.

И, взяв из разоренного комода

червонец задубелый, как сандал,

я вышла вон. Навязчивая мода

на ногти наносить лиловый лак

смутила мою нежную натуру.

Купив его в галантерее сдуру,

я села в электричку – просто так…

Я точно помню – был осенний день,

вдоль окон плыли жёлтые равнины,

закат цветов разделанной свинины

сгонял в канавы сумерки и тень.

Но я, сойдя на полустанок свой,

шагала почему-то по сугробам

(во сне бывает всякое, особо

когда ты спишь на запад головой).

Я, бережно размешивая снег,

несла свою, пусть мелкую, удачу.

Как вдруг – внезапный шок, обратный бег —

забыты в электричке лак и сдача…

Примчался поезд – бешен и огнист.

Я шарила под каждою скамейкой.

Меня жалел красивый машинист —

так создалась вагонная семейка.

Я, памятуя свой давнишний сон,

теперь спала к востоку головою.

Пятнадцать лет мы жили в унисон.

Не помню, как я сделалась вдовою.

Я продолжала жить в своём купе

уже одна. Нет, кажется, с потомком,

когда однажды за окошком тонким

возник мой городок на букву «П».

Я спрыгнула в сугроб, пришла домой,

нажала кнопку, мне открыла мама.

Я ожидала возгласов, но прямо

она спросила: «Где червонец мой?»

…Вот каковы бывают наши сны —

причудливы, как роспись на эмали

они всегда, с какой бы стороны

от полнолунья мы ни задремали.

* * *

Никто среди нас не умел так уютно страдать:

выдавливать фразу, как пробку из полной бутыли,

лицо запрокидывать блюдцем и так ожидать

чьего-то плевка, вопрошая безмолвно: «Не ты ли?» —

как будто мы вас обокрали, раздели, убили.

Под этаким взглядом, не кравши, захочешь отдать.

Отдать что угодно: богатство, талант, красоту.

В присутствии вашем пятак – показатель излишка.

Красивость бестактна. Еда застревает во рту,

и скорость рождает одышку, а сытость – отрыжку.

В смущенье талант маскируется в серую мышку.

У норки мышиной вы чертите мелом черту.

Вы любите слово «душа». Ваше сердце – сосуд,

в котором вы холите боль, как хозяйка – герани.

Глаза обнажённые жалость из встречных сосут,

поскольку умеют задеть сокровенные грани.

Вы в каждой руке принесёте по колотой ране,

явившись однажды на свой заключительный суд.

И судьи заявят, что с миру по нитке у всех

из жизни тянули, беспечно прорехи латая.

Но вас оправдают за этот единственный грех…

И вот Вы живёте вторично, уже процветая.

В глазах ваших – твёрдых и выпуклых, словно орех,

проносятся птицы, как щепок обугленных стая.

* * *

Кариатида опускает веки,

внезапно ощутив себя в отсеке

затопленной врагом подводной лодки.

Но скорчившись, как будто от щекотки,

взирает сверху проходящим в темя…

Она была и с этими, и с теми,

поскольку каждый движимый – хозяин

для мраморного торса, что припаян.

А ныне ей владеют люди, кои

не смеют ночью посещать покои.

Они (конечно, ни во что не веря),

стыдливо опечатывают двери,

боясь, что донесётся им вдогонку

ущербный смех безвинного ребёнка…

Торчат в окне обрубленные ветки,

и чуть пониже инвентарной метки

на зеркале старательно замазан

стремительный, как выстрел, след алмаза.

Немые вещи в лабиринте комнат

подольше нас живут, побольше помнят.

Кариатида вспомнит лодку, стоя,

затоплена по горло темнотою.

Дворец себя увидел в сетке мрака

в обличье пленного речного рака

и, боковым крылом прикрыв фасады,

пытается прорваться из засады.

* * *

Ноябрь умирает. Сосны прошлогодний укроп

приветствует нас на одной из предложенных троп,

и зуд словопрений, творений, неярких горений

ведёт нас по ней до условленной надписи «Стоп!».

Дойдём и за это получим благие советы,

как делать из времени липкий домашний сироп.

Желающий мудрую песню сложить, не забудь

слова: благодать, бытие, человечество, суть.

Вперед

Читать онлайн Нина Савушкина - Небесный лыжник

Похожие книги